что предвкушал, поживу словно, зрелище мук Зарудного и вдруг нате вам – облом. Того и гляди толпа озверевшая набросится, впору ноги уносить! Стоя в окружении преданно-раболепной солдатни (из лучших отобрал!] порывался ещё повелевать, но зелень, проступившая на рыжеватой от усов залихватских физиономии, пот холодный выдавали страх, ненависть, загнанность. Ничуть не лучше, кстати, и Кащин выглядел – взъерошенный, сам не свой. Что до писаря, тот без гляделок вообще потух – то сидел важно, петухом, а сейчас метался взад-вперёд, не находя укрытия ни за спинами солдат, ни где бы то ни было вовсе. Творилось невообразимое. И Ступов однако сделал героическое, на его взгляд, волевое усилие, дабы покончить с бедламом. Перекрывая общий рёв, зафальцетил отчаянно:
– …Я КАМУ СКАЗАЛ, ВЕШАТЬ?! СНАЧАЛА ЕГО, ЭТАГО!! – Чуть не взбрыкивал, слюной брызгал… – ДА БРОСЬТЕ ДЫБУ, ХРЕН БЫ С НЕЙ, В ПЕТЛЮ, В ПЕТЛЮ СРАЗУ!! НУ!!!
Иван боролся, но солдаты двинули пару раз прикладами по почкам. Невозможная боль скрутила всего, головушка – долу, сам обмяк, руки, как плети, провисли… Ему мигом заарканили шею – под намыленным ужищем нервно заходил небритый острый кадык.
Со всего неба огромного тишина рухнула на землю, вжала в неё, зримо, грубо вдавила кровавую, майданную эту толчею, оборвав на предроковой, на высшей! ноте мольбы-заклинания, ропот, возгласы бунтарские, перемат сочный-гневный; она, немота свалившаяся, как бы перехватила жгутом невидимым гул-зык – и задохся ор. И выразительнее, значительнее сделались штрихи обычные, мазки общие, допрежь незначащие силуэты, контуры, линии, отдельные детали… Наконец, в целом! обострилась панорама, картина происходящего, стала чётче, яростнее… До жилочки, вздувшейся на лице каинском, до глазищ, базедово вылезших, до волосиночки, с другою такой же спутавшейся и приклеившейся к горячей, в поту, коже… И только жадно, беспощадно пожирал халупку Тамарину огонь – трещало ожесточённо, весело и дико, холодно до зноби, до безумия… всё слышней, слышней… Скулили-выли затравленно собаки, подчёркивая тишину, не нарушая, но именно оттеняя безмолвие, беззвучие грянувшее…
– ВАА-А-АНЬ!!!
Истошный взорвался вопль.
Словно бичом стегануло – сразу же, после заполошного, Тамаре принадлежащего, «ВА-АНЬ!» и стегануло, да так хлёстко, жёстко… лягнуло буквально по миру, что осадило воздух самый, плотный, подлый воздух; это раздался сухой, отчётливый щелчок, грубо вспорол давящую, свалившуюся ниоткуда(?!] тишину… и вздрогнул люд земной, здесь оказавшийся, хороший, бедовый – и вызверившийся. Вздрогнули все. Но особливо шибко Лужин дёрнулся, переломился в пояснице, нелепо засучил руками, замер… грузно в грязь толчёную тюкнулся, в метре от Глазовой, которую лупцевал нещадно до сего незадолго. На казённой его робе, под левой лопаткой, сочно, густо закровавело с кулак добрый пятно.
И ещё, ещё хлестали выстрелы. Слепова – наповал, того солдата, который собирался из-под ног Зарудного табурет выбить – наповал…
– Никак опять Трофим?
– Беги!
