Ишшо один неверии по головы наши!
Речь шла об Аникине-старшем, который, на поверочку вышло, не токмо под настойку лишку болтал, но и на трезвяк – язычком звяк! Встречаются же натуры! (Уж не он ли и Зарудного на подворье Тамарином заприметил, да по бел-свету разнёс сорокой бесхвостой? Как мыслишь, читатель?)
…С другого конца веслинки чёрный дымище валом валил, круто вгору вползал-забирался и, рыхлясь, на клубы-лохмотья распадаясь, отлетал тягуче… долго… отлететь не мог за частокол сплошной, боровый, что начинался в двухстах с гачком саженях от места, где и происходили описываемые события. Два чадных удава, два дыма столбинами неотвратимо тянулись через небо пологое-полое, не пересекаясь, словно два пути в преисподнюю (одного, что ль, мало!) и тем самым перечёркивая рай на небеси, отторгая от старокандалинских рай этот с манной небесной и было до жути странно, завораживающе глазеть туда, задрав головы, – предвещали беду великую. Тянулись к горлу с обох сторонушек – не деться никуда. Пусто болталась петля, зловеще, некормлено стыла дыба, крепчал ветр, всё резче, рванее становился, волчьим подвывом знобил-добивал…
И казалось: несут порывы шквальные в нутре своём, таят в себе угрозу немалую… неведомую…
Пусто, голо и пусто в душах мужиков, баб, чуяли как один: конец это. Заледенело, вкопанно стыли бедолаги, детушки малые приумолкли, канючить-хныкать перестали… Брошенно и обречённо каждый, каждая на пятачке своём в землю вростал, не иначе привыкая к ней, загодя готовясь в неё, мать-сыру, и сойтить… навек; брошенно и обречённо – на произвол судьбы брошенно, на кару гибельну обречённо. Двумя чёрными подтёками рыдало по-над ними помятое серое небово и ни одна тучечка, ни порыв едный ветрища волглого не в состоянии были сокрыть-стереть полосы тушевые – будто до срока выпросталась из пор-отдушин-фибров земных перечеловеченная боль Старой Кандалы. Копилась, копилась в недрах незримых – и нате вам… чернёина аки…
Вскочил на красавца-гнедого староста – только его и видали! Шагалов заплетающимися шагами побрёл было к хоромам полыхающим своим, но остановился, на корточки присел, по нужде вроде, ни с того ни с сего взял да и присел – чумной, пьяненький… запел юродиво:
– Тама… тама… манатАчка каждая… добро роднёхонькое, нажитое… А мужик – дотла… Сжёг. Спалил… И-и-и… – лихоматом тонюсенько сам себя потетёшкивал, жалеючи, страдая!
Оставшись с одним только Ступовым, который также поостыл, солдаты сгруппировались вкруг последнего, переминаться с ноги на ногу принялись, зенки тупя. Короткое затишье надвинулось, воцарило… И этим нужно было воспользоваться. Связанный Бугров хорошо понимал: до прибытия новых, свежих сил из города важно разоружить горстку солдатиков, после чего быстро-быстро всем миром в тайгу уходить. Глядишь, схоронятся, добредут до приличного места, обоснуются там, наподобие поселенцев какех! Сколько в лесах сибирских затеряно-поразбросано заимок, веслин, скитов, домишечек разных там кущников – ни слухом ни духом про то большинству и неведомо. «Мнда-а… токмо и выживем, не то – худо дело», тумкал Трофим. И тумкал недолго.
– Ждать будем, али
