м к пониманию смысла вышнего.1
А еще слово «притча» родственно старорусскому «причет»: народный аллегорический сказ. Некогда «причитать» означало не «оплакивать», а нечто подобное современному «читать между строк».
Словом, притча – это не просто сказ, а такой, что содержит иносказание. Как правило – поучительное (хотя и не обязательно). Концовка большинства сказов старинных русских: «сказка ложь, да в ней намек: добру молодцу урок».
Некогда почти любой толковый рассказ был притчей. Или притчу включал.
Что рассказ? Не только произведения малой формы такими были. Эпос о короле Артуре – мозаика, составленная из притч. Русские не только сказки, но и былины, старины – притчи.
Знает мировая литература и роман-притчу: «Робинзон Крузо». Только мало кто теперь понимает характер его такой. Как не понимало большинство и уже при жизни писателя. Дивился Дефо: видят описание приключений реальных там, где сочинил он плетение хитрых символов, отразившее перипетии бурной английской истории семнадцатого века. Не обращают внимания даже на откровенное подзаглавие, которое Даниэль дал своему роману: аллегория.2
В эпоху поверхностного внимания, говорят, окончилось время притч. Какое там причитать, если уже и читать-то люди не успевают?
И все же как-то не верится, что убита притча совсем (кинематограф же не убил театр). Она ведь может быть писана в любом жанре. И под старину. И в стиле научной фантастики. И в мистически-символьном.
Опыты перечисленного представлены в этой книжке. Надеюсь, что кому-то какой-то из них понравится.
Двое в одном
В заволжских лесах жил старец. Отшельник, пустынник был. От келии своей одинокой он далеко не хаживал. Лишь разве к роднику, за дровами…
Однако един раз в год совершал немаленькую дорогу! Паломничал во святое место, где праведный пострадал Варлаам.
Его, Варлаама-инока, в никонианский обряд обратить пытались. Насильственно и с пристрастием.
Он же, от никониан затворясь в часовне, там принял самосожжение. Вот как!
И старец тот, что из пустыни, приходил пепелищу кланяться.
А жил там инок от нас. Приглядывал молодой за местом за тем святым.
Что надобно – поправлял. Все памяти совершал честные и вообще службы, какие следует.
Конечно, и привечал паломников.
Да мало, кто приходил. Ведь эти-то ремени3 заволжские аж кишели тогда разбойниками!..
И вот сидит наш монашек один, скучает. Неделями человеческого лица не зрит!
А внове ему сие. Не может еще душа-то его, покамест, сама собою стоять: любоваться Богом…
Безлюдием истомился! Все на дорогу смотрит.
И вот. Выходит он однажды к околице: глядь – приближаются по дороге двое.
Стрелец и поп.
Да то не просто стрелец! Не какой-либо из них заурядный! Косая сажень в плечах; в кафтане установленном красном как прямо бог!
И справное вообще он имеет все на себе служилое платье. Секирочку на плече наточенную сверкающую несет!..
А поп? Так и тот величием не уступит! Хоть и на свой манер. Прямо вот плывет будто бы в облачении своем полном – хоть щас и службу справлять!..
Не только наперсный крест – епитрахиль, поручи… Набедренник аж при нем!
Обрадовался таким гостям инок. Спешит отворять ворота.
Вот скрипу было…
А как их открыл – так обмер.
Пуста дорога! Ни тебе стрельца удалого, ни священника облаченного!
Но замечает инок потом: нет, впрочем, дорога-то не совсем пуста. Влачится пустынник старец… Один, как перст! Один, аки пребывает во своей пустыни. И нетути никого с ним рядом.
Да и самого пустынника как бы нет: сливается в своем сером рубище со дорогой…
Подумал инок тогда: а не перебрал ли вчера я лишку?
Ведь он же, тихонько этак, а бражку-т себе поваривал… Так что? Живой человек! Тебе бы вот в глухомань загреметь смотрителем…
Однако перестал тот грешный монашек так со временем думать. Поскольку ведь каждый год в день этот одно все видел: стрельца, идущего со священником.
Вот они по дороге шагают, близятся… Но как врата отворит – и нетути никого!
Заходит лишь чахлый старец. Анахорет. Пустынник.
И
Не удивительно, что разбирал каппадокийский святой тонкости языка руссов. Имя другое каппадокийцев – мосхи: народ, происшедший от Мосоха, сына Иафетова, скифы. Средневековые авторы не сомневались, что Москва на тысячелетия старше, чем Долгорукий, который не основал ее, а только сделал столицей.
Некоторые полагают, что тут аллегория главная вот какая: ко времени написания романа Дефо разочаровался в радикальных революционных преобразованиях и стал их считать выпадением из цивилизованного хода развития, попаданием на необитаемый остров (тупик истории).
Глухие леса (северный диалект)
