выдающегося австрийского художника отец, по неизвестным мне причинам, считал лесбийским (возможно, виной тому были названия его картин – «Девушки», «Сафо», «Подруги», их можно было воспринимать не только как косвенное доказательство, но и в определенных случаях – как прямое), но не возражал против того, что Климт – большой и серьезный художник. Вообще к лесбийству мой отец относился снисходительнее, чем к гомосексуализму, поэтому, если бы я оказалась лесбиянкой, он пребывал бы в растерянности несколько дней, но потом пришел бы в себя и даже прижал бы меня к груди, я уверена, а вот если бы вдруг выяснилось, что Манфред – гомосексуалист, тогда отец бы устроил трагический спектакль по всем канонам и, возможно, с чьей-то смертью в финале.
Наконец, когда открытки от Дерека стали приходить каждую неделю, а сам он начал наведываться в Берлин, до отца дошло, что у меня в Вене кто-то есть. Папа вел себя вполне спокойно, хотя я видела, что ему было интересно, кто же он, мой венский избранник. Но я никогда не признавалась в том, что Дерек – юрист. «Экскурсионная, опереточная любовь» – именно так он определил Дерека. Он даже не брюзжал из-за того, что я бросила Оскара. Отец уважал мой выбор.
Его спокойствие куда-то улетучилось, когда Дерек прибыл в Берлин и начал обустраиваться. Хотя, нет, не так. Отец пришел в бешенство, когда узнал, что Дерек – юрист. Если бы Дерек был менеджером, или аналитиком, или даже строителем, садовником, или горничной, отец это воспринял бы гораздо спокойнее. «Это ты его сюда привезла, Марта? Университет и в самом деле намерен оплачивать его прихоти? Да кого в Берлине могут интересовать мысли представителя жульнической венской школы права? Абсурд», – выпалил он. У отца было сложное отношение к венским юристам. Об этом знали все из его ближайшего окружения. Отец любил Вену. Он ценил венский вальс, стулья, кофе, булочки и сосиски. Он любил венские балы и оперу. Он увлекался музыкой Штрауса, Шуберта, Моцарта, Бетховена и Гайдна. Несмотря на лесбийство картин Климта, в конце концов, отец уважал и его. Он, наверное, прыгал бы до потолка, если бы я влюбилась в венского кондитера или певца. Но я влюбилась в венского юриста. Это приравнивалось к катастрофе.
Когда отец слышал, как кто-то заводил речь о венской юридической школе, он начинал тереть большим пальцем об указательный. А делал он так лишь в состоянии крайнего раздражения. «Венская юридическая школа? – переспрашивал он шепотом. – Это вы что имеете в виду?» Конечно, в 90 % случаев ему отвечали, что имеют в виду основателя конституционного судопроизводства Ганса Кельзена. После этого отца невозможно было остановить. Он расправлял плечи, потирание пальцами выглядело уж вовсе неприличным, а отец начинал, будто оперную партию, свою речь. Четко по нотам. Где выше, где ниже, где маленькими и заостренными мелкими словами, где растягивая определенные буквы, когда даже согласная приобретала звучание гласной. Это было ужасно и красиво в одно и то же время. Он сообщал, что Кельзен случайно родился в Вене, и это еще не факт, что он вообще
