нею в закатных лучах Петропавловской крепости, Гривнич преодолел оцепенение страха и медленно, чтобы не спровоцировать невзначай незнакомца, развернулся. Успокаивал себя соображением, что человек, говорящий на правильном, с петербургскими гласными, литературном языке, едва ли, замолчав, тут же воткнёт тебе финку в бок.
Гривнич не ошибся. Незнакомец отнюдь не походил на питерского апаша или хулигана с рабочей окраины. Весь в чёрном, в чёрной бороде и в чёрных же лайковых перчатках, смотрелся он служащим дорогой похоронной конторы, перенесенным из довоенного прошлого. Точнее, можно было его принять за гробовщика – если бы не пронзительный взгляд глубоко запавших глаз. Отбросил Гривнич и поспешное предположение, что перед ним старорежимный швейцар или официант, разыгрывающий аристократа в отсутствие природных графов и баронов.
– Чем могу быть полезен, гражданин? – вежливо осведомился Гривнич.
В ответ незнакомец зачастил с несколько искусственной развязностью:
– Будете полезны, будете – если я имею дело с Валерием Осиповичем Гривничем, молодым человеком под тридцать без определенных занятий, он же – начинающий (давненько уж, признаться, изволите ходить в начинающих) поэт и переводчик Валерий Бренич. Я ведь не дал маху? Вам ещё бы руками опереться на парапет и ножки этак вот перекрестить – и были бы мы с вами, как Пушкин и Онегин на рисунке Нотбека, гравированном ещё одним, таким же никому теперь не интересным немцем.
– И всё-таки… Вы, значит, скупили мои векселя?
– Какие ещё векселя? В наше-то время? Впрочем, мне известно незавидное состояние ваших финансов, и я к вам, напротив, с достаточно выгодным предложением, способным решить основные ваши проблемы.
– Вот оно что… – протянул Гривнич, наливаясь злобой и лицом темнея. – Так вот оно что! Вы, значит, из этих самых, из «юрочек»? В таком случае позвольте вам заметить, что обращаетесь не по адресу. Моя, известная в узких богемных кругах Петербурга, влюбленность в некоего прославленного поэта…
– В душку Михайлу Кузмина! Как же, наслышаны, Валерий Осипович, – развязно вставил незнакомец. – Да только…
– …влюбленность чисто литературная и, если вам, сударь, известно это слово, платоническая, не дает оснований избирать меня объектом грязных предложений!
– Да нет же! – беззвучно всплеснул чёрными лайковыми ладонями собеседник. – Вы только что сами себе сделали это поистине грязное предложение, господин Гривнич! И неуместное, поверьте! Сомневаюсь, чтобы какой-нибудь порядочный, то бишь платежеспособный любитель ласковых юношей польстился бы теперь на вас, вспыльчивый вы мой Валерий Осипович. Из нежного возраста вышли, животик у вас вон прорезался (это с зимней голодухи-то надуло?), а лобик – тот, напротив, уже несколько оголился. Нет, нет и нет!
– Кто дал вам право оскорблять меня? – набычился Гривнич.
– А что – никак жалеете, что наган свой солдатский с собой не прихватили? Прямо так и пальнули бы в меня, добрейший Валерий Осипович? Тогда не нужно было прятать его на балконе, в нашем-то сыром климате. Тот шоферюга из броневого батальона, что всучил его вам в семнадцатом году в обмен на бутылку «казёнки», не смазывал, раздолбай, своё немудреное оружие. А у вас наган совсем заржавел и вряд ли теперь выстрелит – даже в том, для общества, впрочем, неопасном случае, для коего вы его приберегаете в шляпной коробке.
Гривнич ахнул. Надо было уходить сразу же, не вступая в переговоры. Теперь поздно. Однако если это переодетый чекист, такой не отстанет. Уж лучше…
– Да, вы правы. Следует прекратить абсолютно ненужную пикировку. Уж лучше вернусь-ка я к картинке в «Евгении Онегине». Самого-то Александра Сергеевича Бог миловал, а вот его пылкий поклонник, Федор Михайлович Достоевский, отсидел долгие восемь месяцев в Петропавловской крепости, в сыром Алексеевском равелине. (Напрасно ищете его там взглядом, юноша, снесён равелин с его «секретным домом», вот уж четверть века, как снесён). И ещё десять лет на каторге и в солдатчине.
– А как ваше предложение связано с Достоевским?
– В нынешнем девятьсот двадцать первом году Федору Михайловичу исполнилось бы сто лет. Если точнее, то 30 октября по старому стилю, а по новому – 11 ноября. Подумать только – в одной Московской губернии шамкают сейчас беззубыми ртами сто пятьдесят три ничтожных ровесника гениального страдальца! Нет, прошу прощения, уже сто пятьдесят два.
Чёрный человек склонил голову, и показалось Гривничу, что отпечаток, тёмная тень её как бы задержалась там, где начиналось движение. Такое бывает в сумерках, а ведь и сейчас заметно потемнело. Мрачная туча потушила шпиль Петропавловской крепости, справа косые полосы дождя накрыли уже Мост лейтенанта Шмидта, и Гривнич мимолетно пожалел, что, выходя на прогулку, не прихватил с собою зонтик. Тут он, вроде как подыгрывая самозваному собеседнику, перекрестился – и с легким разочарованием убедился, что тот не пожелал раствориться в воздухе.
