роль главного переговорщика, и одновременно снималось напряжение между Роджерсом и мною.) Громыко сыграл свою роль в некотором недоумении, но с каменным лицом и апломбом, которые сопровождали его на протяжении десятилетий бесконечно более фатальной политики Кремля.
Я встретился с Громыко на следующий день в советском посольстве. Атмосфера была небывало сердечной. Больше не было никаких проволочек относительно взаимоотношения между наступательными и оборонительными ограничениями в вопросах об ОСВ; напротив, Громыко не оставил сомнений в том, что Москва сделает все от нее зависящее, чтобы завершить оба соглашения вовремя к встрече на высшем уровне. Громыко первым сообщил, что предстоящий визит советского президента Подгорного в Ханой проводится по инициативе северных вьетнамцев. Он интересовался, сможем ли мы смириться с «нейтральным» правительством в Сайгоне, исключающим коммунистов, как и Нгуен Ван Тхиеу. Я ответил, что мы не станем свергать Тхиеу в порядке урегулирования, но мы открыты для политического процесса, в котором все силы могут принять участие после достижения урегулирования. Громыко сделал вид, что это повторение нашей официальной позиции представляет собой нечто новое, заслуживающее для передачи Ханою. Учитывая, что у нас были прямые каналы выхода на северных вьетнамцев, я не видел смысла в советском посредничестве, при котором мы никогда не были бы уверенными в том, правильно ли понял посредник все тонкости или имел тот же самый интерес, что и мы, при передаче точной информации. Я же реанимировал идею, стоявшую за миссией Вэнса двухлетней давности. Я предложил отправить кого-то в Москву для участия в переговорах с высокопоставленными северными вьетнамцами, если Ханой видел какие-то перспективы скорейшего урегулирования.
Это предложение оказалось перед дилеммой с бюрократической точки зрения. С момента моей секретной поездки Советы проявляли готовность принять меня с визитом в Москве с целью подготовки саммита, желая одинакового подхода в сравнении с Пекином. (А поскольку я совершил секретную поездку в Пекин, они хотели, чтобы я совершил секретную поездку и в Москву!) Громыко первым сделал приглашение. О нем было сообщено в письменном виде 1 декабря. Оно также отражало реальную потребность. Встречи на высшем уровне являются заведомо плохим поводом для переговоров. В них самих содержится предельный срок, протокольные рамки, и, если они должны завершиться успехом, любое важное соглашение должно быть разработано заблаговременно. А при организационной структуре нашего правительства я был переговорщиком, который мог бы быть самым решительным.
Никсон согласился в принципе с моим визитом в Москву, но не видел никакой возможности осуществить его и сохранить отношения с Роджерсом. В этом отношении он был совершенно прав. Я разделял его мнение и никогда не настаивал на визите вплоть до самого последнего времени, когда северовьетнамское наступление не обрушилось на нас за семь недель
