у. Самые нетерпеливые выбегали за околицу ей навстречу. Увидев, что хозяева ничуть не чураются незнакомки, псы тоже приветливо замахали хвостами. Некоторые, сбившись в стороне, как нашкодившие дети, молча смотрели на людей. Все потянулись в сторону мощённой каменными плитами дороги. Шли и болтали.
У колодца мама опустила меня на землю, и все, кто стирал там бельё, мыл овощи, набирал воду, все, кто шёл с ней деревенской дорогой, окружили меня плотным кольцом. Каждый, сияя от радости, норовил ущипнуть меня за щёчку, потрогать за носик, потянуть за ушко – чьи-то руки даже тянулись к моей маленькой пипке.
– Да! когда уходила, был ещё совсем младенчик, а теперь вон какой вымахал! Прямо пузырёк! Вот Цзяюнь растяпа!
Деревенские судачили на все лады, перебивая друг друга.
«Пузырьками» у нас на западе Хунани[1] называли дикие ягоды, размером с зёрнышко кукурузы, ярко-алые, невыразимо сладкие. Спелые, они отливали сочным блеском, и сквозь тонкую кожицу проглядывал наполнявший их красный нектар. По вкусу они немного напоминали клубнику, но были намного меньше и намного слаще. Самые спелые покрывались тёмным налётом. До сих пор мне кажется, что это самая вкусная ягода на свете. В третьем месяце по лунному календарю вызревали первые яркие шарики, в пятом появлялся урожай середины лета, а к девятому-десятому месяцу кусты обсыпало новыми «пузырьками», похожими на овечий помёт. Это была дикая ежевика. Когда говорили, что кто-то похож на «пузырёк», это был комплимент – «красивый, милый, нежный, как спелая ягодка».
Цзяюнь, о котором толковали деревенские, был мой тятька. Мама пришла в деревню, чтобы стребовать с него денег. Мама и тятя разбежались врозь, когда я ещё даже не появился на свет. Как говорили в городе, «расторгли брак». Когда они разошлись, тятя не дал ей ни юаня. Маме было так тяжко, что она пошла к нему с последней надеждой.
Мама достала из колодца черпак воды и напоила меня. Мы целый день провели в пути, рот ссохся от жажды. Это была первая вода родных мест, какую узнали мои губы. Тогда я не понимал, как сладка эта вода. Когда я вырос и вернулся домой, я понял, как она хороша.
Кто-то из толпы закричал:
– Эй, Цзяюнь, выходи! твой сын здесь! кума сына принесла!
Цзяюнь давным-давно услышал, что на улице что-то происходит. Он жил совсем недалеко от колодца. Всего через поле. Оно всё было покрыто золотящимся рисом.
Тятя стоял у ступеней дома и глядел на нас издалека поверх сверкающих посевов. По рисовому полю пробегали мягкие волны, и тятино сердце поднималось и опускалось вместе с ними. Мама говорила, что он радовался. И что он боялся.
Заметив, что тятя не двигается, кто-то стал кричать:
– Эй, Цзяюнь, чего ты там встал, чего не идёшь?
Толпа вторила ему:
– Ну иди же скорей!
Тятя медленно подошёл к колодцу и с улыбкой посмотрел на меня. Потом он нерешительно поглядел на маму.
Деревенские зашумели:
– Чего смотришь, Цзяюнь? Сын-то вон какой большой вырос, что же ты его не обнимешь?
Тятя с глупой улыбкой тёр руки о бока, словно собирался обнять меня, но так и не обнял.
Потом он бросил беспокойный взгляд на маму и обернулся. За ним была бамбуковая рощица. В рощице прятался дом. Там жили младший брат тятиного отца и его жена. Все знали, что тятя хотел убедиться – их нет дома. Он боялся, что им не понравится то, что он собирался сделать. Хотя зелень бамбука окутывала всё густым толстым слоем, тятя боялся, что их взгляд окажется острее, чем можно подумать.
Мама знала, о чём он беспокоится, и, указывая на тятю, сказала мне:
– Кликни его, это твой тятька.
Я посмотрел на тятю и слегка улыбнулся.
Мама снова сказала:
– Кликни тятю.
И я пролепетал своим детским голоском то, что она хотела.
Тятя залился краской и с прежним страхом посмотрел на возвышавшийся в рощице дом.
Народ стал ругать тятю:
– Чего боишься? Своего сына знать не хочешь? Скорей бери, обними его!
– Ну в самом деле, где ты возьмёшь себе другого такого? А ну обними сына, авось он тебя не съест!
Тятя опять бросил беспокойный взгляд на рощу, сделал глубокий вдох, собрал всё своё мужество, подошёл к бамбуковой корзинке, где я сидел, и наконец обнял меня. Потом он расцеловал меня всего.
Это был единственный раз, что тятя меня целовал.
И мама, и тятя плакали.
Когда мы вошли в дом, тятя сразу бросился варить для нас с мамой кашу. Дядька Вэньгуй принёс из своего дома два куриных
Хунань – провинция на юго-востоке Китая. Административный центр и крупнейший город – Чанша. – Здесь и далее – примечания переводчика.
