государством было сложно. Только ленивый не делился мыслями о том, как обустроить Францию получше. Правые мечтали о “сильной руке” а-ля Гитлер или Муссолини, левые смаковали новости об “успехах социалистического строительства” в далекой России, монархисты вспоминали славные деньки Бонапарта. Времена “Священного Союза” времен Первой мировой бесследно канули в лету, во Франции началась классическая война всех против всех.
Сам по себе раздел общества на несколько лагерей не является чем-то плохим. Скорее, наоборот. Если представители этих лагерей способны обмениваться идеями в рамках цивилизованного диалога, это повышает качество принимаемых решений и ведет страну вперед. Но в Третьей Республике никакого диалога не было. Консерваторы не хотели слушать “воинственных безбожников”, военные презирали “предателей-дрейфусаров”, либералы считали унизительным о чем-то договариваться с “грязными фашистами” из правого лагеря. Такие настроения охватили и парализовали всю страну. Как мы видели, способность к нормальному диалогу покинула даже тихую футбольную гавань, где и без того незначительная кучка футболистов сначала зачем-то разделилась на десяток конкурирующих организаций, а после объединения еще 12 лет не могла принять очевидное решение о легализации профессионализма.
К концу тридцатых из-за всех этих внутренних конфликтов Республика была обессилена. Политики с большим трудом успевали тушить внутренние пожары, вроде попытки фашистского переворота в 1934-м. До внешних проблем руки уже не доходили. Наверное, показательно, что главную из них – угрозу со стороны Гитлера – попытались решить, отгородившись стеной.
Сама по себе идея линии Мажино была не такой уж плохой, если бы речь шла о временах Первой мировой. Проблема в том, что весь французский генералитет где-то в этих временах и застрял, а политической воли, чтобы дать дорогу более прогрессивным военачальникам, у руководства республики не хватало. В итоге к сентябрю 1939-го французская армия подходила во главе с максимально нерешительным и вдобавок страдающим эпилепсией Морисом Гамеленом, который во всем полагался на авторитетное мнение 83-летнего героя Великой войны Филиппа Петена. Впрочем, тут винить Гамелена сложно – триумфатора Вердена искренне считали мессией и военным гением все французы. Шарль де Голль даже назвал в честь него сына, а Французская Академия сделала “бессмертным”, из-за чего в 1945 году ей пришлось идти на нарушение принципа и вычеркивать еще живого маршала из своих рядов.
Гамелен и Петен были уверены, что Гитлер не рискнет обходить линию Мажино через Бельгию и Нидерланды, а если и рискнет, французская армия будет готова “прихлопнуть его у Седана”. Гамелен и Петен забыли, что у Седана прихлопывают обычно как раз французов. Так получилось и на этот раз. Фюрер привычно наплевал на все международные соглашения, разбил бельгийцев и голландцев, а потом, как в 1914-м, обрушился на Францию с севера. Чтобы остановить панцердивизии вермахта, нужны были единство, воля к победе и желание сражаться. Ни того, ни
