умилился?! Так бывало неоднократно, и это, я думаю, счастье, если тебя, пьяного и глупого, встречают не пустыми словами, а горячим чаем.
– Ирочка, ласточка ты моя…
Рената, изучая следы в сером снегу, убежала на детскую площадку. Мы отправились следом.
– Пей чай, котик, – смеялась Ирина, – приходи в себя от научно-алкогольной нагрузки! Можешь икать, хлюпать и сопеть! Я позволяю.
Я нежно поцеловал Ирину, взял бокал и стал с опаской и жадностью мелкими, частыми глотками пить чай. И отступила икота, и легче стало дышать.
– А Оленька выйдет?
– Нет. Папка же вина напился, она стесняется…
– Не забуду мать родную и отца-бухарика! А что делать-то, Ирочка, с волками жить – по-волчьи выть!
– Побурчал?
Как же это хорошо – вернуться домой! Можно быть глупым и беззаботным!
– А ты женщинами на банкете восхищался?
– Восхищался.
– Мужикам на женские зады подмигивал?
– Подмигивал.
– Масло на хлеб намазывал потолще? Острого не ел, а горячее ел?
– Да.
– Что «да»?
– Острого не ел, а горячее ел. Там были курочки, их сварили дурочки.
– Котик, ты сам такую рифму придумал?
– В книжке прочитал.
От смущения я глупо хлюпнул носом.
– Молодец, ты всё делал правильно!
Морозец щипал за щёки, лез потихоньку за шиворот, лёгкий такой морозец, а пахло так, будто от реки подползал туман.
Настоявшись и наговорившись, к великой радости Ренаты, чинно обошли вокруг дома – длинного восьмиподъездного дредноута, мощно плывущего на юго-восток, навстречу огням станции метро. По Рязанскому проспекту двигался поток автомобилей, гудящий ровно и неотвратимо. Наступил вечер, подмосковные жители возвращались домой, а богатые москвичи, устав от хлопот, плыли в этом потоке в загородные резиденции. Завтра, в пятницу, поток превратится в эвакуацию.
Среди прочих была у меня одна странная привычка: трезвея после обильных возлияний, я любил… гладить. Потому что это медитативное занятие возвращало в хмельную затуманенную голову здравые мысли. Я гладил рубашку и, смиренно сосредотачиваясь на тщательности исполнения мирного домашнего дела, подводил итоги дня. И напевал, подражая грассирующему голосу Александра Вертинского. Почему нет, ведь я был дома, а дома можно всё!
В бананово-лимонном Сингапу-уре, в бурю,
Когда ревёт и плачет океа-а-н-н…
И тонет в ослепительной лазу-ури
Птиц да-альних к’ра-а-ван-н-н…
На это доброе и пьяное пение приплыла моя Оленька, курносая четырнадцатилетняя русалка в байковом халатике. Пожалела, повздыхала, а потом вдруг спросила:
– Пап, а ты знаешь, что такое матуликать?
– Откуда ж!
– Это значит – куликать носом, как пьяный. – Она хихикнула.
