style="font-size:15px;"> – Шаромыга! Инженер! Кадры у него!.. – так я шёпотом бурчал на кухне.
Когда я раскрыл папку, то невольно вскрикнул: до того всё получилось нелепо и мерзко, до того дико, что зазвенело в ушах! Я застонал от безотчётного и какого-то пещерного страха. Кровь прихлынула к лицу, по щекам покатились слёзы. Это что?!
– Как же это… это… это же всё!
Стало страстно и безумно жаль себя! Минуту назад всё ещё шло по обычному распорядку: утренний подъём, чаепитие, любимые лица… После обеда заехать в лабораторию, потолкаться и опять домой.
Но сейчас… к лицу прилила кровь, и меня прошиб пот. Несколько капель упали на стол. Ведь получается, что это мне за что-то дано, так, что ли? За то, что я сделал, или за то, чего не сделал?
Чайник хрипло засвистел, я дёрнулся всем телом, вскочил, выключил конфорку. Постоял у плиты. Налил кипятку в чашку. Остатки хмеля улетучились, осталось ватное ощущение похмельной усталости. Руки дрожали. Я сполоснул лицо холодной водой из-под крана, вытер его полотенцем. Потом вытащил из папки стопку листов, схваченных в левом верхнем углу скрепкой. Она была тонкой, но страшно тяжёлой. Она дрожала у меня в руках, эта тяжёлая стопка отличной белой бумаги. На первом листе чётко пропечатался титул. Он был хорошей ксерокопией с очень плохой, серенькой копии со старого оригинала. Такие делали очень давно, на агрегатах, которые назывались, по-моему, РЭМ. Копии на них получались рыжего оттенка, и назывались рыжовками. Выполнялись они на рыхлой, плохо обрезанной бумаге. На копии виднелся неупорядоченный край, пятнышки, разводы… И на первой странице машинописью было напечатано вот что:
Руководитель НИР и отв. исполнитель
профессор, д. т. н.
(подпись) А. А. Богданов
Москва 1987
Именно этот отчёт я держал в руках четверть века назад, в июле девяносто второго года. Я пролистал его тогда, передал Латалину. А тот вздохнул и раскрывшуюся веером стопку листов бросил в костёр. Она разгоралась медленно, я отвлёкся – смотрел на яркую под высоким солнцем Волгу, любовался на «Ракету», уверенно скользящую по воде, а когда перевёл взгляд на огонь, листы бумаги уже весело горели. И я заворожённо глядел на прозрачный костёр, не подозревая о том, что через много лет отчёт Богданова возродится из пепла и тяжкой кувалдой памяти разобьёт мою безмятежность на мелкие куски.
Медленно переворачивая листы, я узнавал знакомые слова, обороты речи, названия, цифры. Всего-то несколько страниц!
Это я не Зенкову дал неделю ожидания, а себе.
Андрей Андреевич Богданов умер в апреле девяносто второго года на станции метро «Каширская». Там на платформе установлены капитальные скамьи. На одной из них он, мёртвый, и сидел, пока кто-то из пассажиров не вызвал милицию. О похоронах я услышал случайно, приехал, многое узнал.
После смерти
