нужно слишком вызывать на откровенности, заболтают так, что не будешь знать, куда деться.
– Дитя мое, – строго сказал Остромов, – доверьтесь мне.
Сказано, однако, было так, чтобы хотелось не довериться, а прислониться, возможно, отдаться.
– Ну, ну, – отечески сказал Остромов. – Без слез. Со слезами мы теряем энергию кундалини.
Сейчас бедная девочка разинет рот, а мы небрежно, легкими касаниями покажем путь, которым энергия кундалини поднимается отсюда вот сюда.
– Я желал бы особенно подчеркнуть, – сказал Остромов внушительно, – что цели нашей, именно нашей ложи никогда не расходились с целями советской власти.
Товарищ Осипов слушал внимательно.
– И потому, – сказал Остромов, подчеркивая второстепенные слова, как всякий, кто желает запутать собеседника, – именно потому – я полагаю – сегодня советская власть могла бы использовать… разумеется, по своему усмотрению…
Осипов насторожился.
– Ту информацию, – поспешил добавить Остромов, – которую охотно предоставила бы наша ложа. При условии, разумеется, что до определенного момента…
В дверь постучали.
– Попрошу вас не отвлекать! – стальным голосом ответил Остромов. За дверью послышалось шарканье: перепуганная Корытова спешила восвояси.
– Я продолжаю, – небрежно сказал Остромов. – Ихь шпрахе вайтер. Я хотел бы, Фридрих Иванович, выкупить у вас эти канделябры.
Клингенмайер покачал головой: это не продается.
– Понимаю, – поджал губы Остромов. – В таком случае я желал бы взять у вас эти канделябры.
Клингенмайер чуть улыбнулся: это было другое дело.
– Разумеется, я их верну, если только вещь не узнает владельца, – вежливо улыбнулся Остромов. Клингенмайер приподнял бровь.
– Да, да, – кивнул Остромов. – Вы можете думать что угодно, но не можете же вы отрицать, что граф Бетгер возвращался уже трижды и всякий раз опознавал свои вещи. У меня есть основания ожидать четвертого его возвращения.
Клингенмайер не знал, свести все на шутку или поверить. Старик соскучился по интересным чудакам. Обстановка располагала, в комнате будет темнеть, мы приурочим к вечеру.
– Кстати, Филипп Алексеич, – заметил Остромов как бы между прочим, – не продадите ли мне этот портрет?
– Зачем вам эта подделка, – буркнул Филипп Алексеич, или не буркнул, или, напротив, обхватил раритет двумя руками, вскричав «Никогда!». В зависимости от этого Остромов изобразил изумление знатока, пораженного пренебрежением к столь редкой вещи, и снисходительность ценителя, не понимающего, как можно цепляться за такую дрянь. Снисходительность удалась лучше.
– На это только ваша воля, – сказал он бесцветно, – но вещь эта может навлечь на своего владельца известные неприятности,
