с естественной дырочкой, – то шансы выйти из этой передряги с минимальными потерями у нее многократно возрастут.
Будь мужественной, Настасья! Ищи свой камень, девочка. И впредь будь внимательной в желаниях, чувствах, мыслях, словах и поступках. Спасибо тебе за то, что ты напомнила моему безжалостному сердцу про любовь – хотя бы и таким жестоким способом. Благодарю и желаю удачи!
Вот так я плакал еще вчера. А сегодня – сияю спокойствием как солнечный диск на безоблачном небе. И сердце бьется в такт с волной о морской песок. А память утекает в прошлое, которого не жаль.
Всё это просто сантименты…
Жизнь продолжается, господа присяжные заседатели.
Командовать парадом буду я!
(Одесса – Ильичевск – Старое Бугово, июль 2008 г.)
«Город мертвецов»
Лето было душным до умопомрачения. В такое лето могло произойти все, что угодно – даже то, что не могло произойти никогда…
Я не объяснил ей, почему мы заехали в этот городок на краю света – это было мое сугубо личное дело, сказал, как обычно, «надо!» – и она с привычной легкостью согласилась. Легкомыслие и доверчивость, определяющие ее характер, порой пугали меня до неуверенности в завтрашнем дне: точно так же она могла бы послушаться кого угодно, кто кстати оказался бы рядом. Ведь ни о какой взаимности не было и речи. В глупые моменты я спрашивал ее: «Ты любишь меня?» – и она с рассеянной готовностью отвечала: «Конечно!» И в этом «конечно!» яснее ясного проявлялось полное отсутствие какого-либо чувства. Тем более – любви. Ее не было и в помине. Но я не сильно расстраивался по этому поводу: она влекла меня своей молодостью, изящной красотой и безотказностью. По-видимому, я был влюблен – и до такой степени, что совсем наплевал на ее отношение ко мне. То, что она не понимала любви и не жила ею, я объяснял себе ее возрастом и не задавался вопросом, чем же она живет на самом деле. Живет – и живет. Меня это вполне устраивало.
Я увидел нужный мне дом в горчичном тлене перекрестка, распятого на солнцепеке, – беловатую оштукатуренную тысячу лет назад трехэтажку напротив дома уже закрытого на капремонт. Подругу я оставил в прозрачной тени молодой чахлой акации, а сам направился через пустынную в этот жаркий час улицу к подъезду. Пыль выпрыскивала из-под моих башмаков и не торопилась на землю.
Окна лестничных маршей были заколочены фанерой, – я вошел в прохладу и полумрак и чуть не уронил крышку гроба, притаившуюся за дверью. Только верхнее разбитое окно впускало зной и свет на последний лестничный марш, площадку третьего этажа и сверкающий пятнами потолок. Под этим окном сидели на корточках четверо мужчин от семнадцати до семидесяти лет – все в черных горячих костюмах. Лица их были по мрачному темны, как и взгляды, которыми они приветствовали и одновременно ощупывали меня, чужого всем своим видом этой жаре, этой пыли и, как они, по-видимому, решили для себя, этому дому и этажу.
Они, однако, ошибались.
Я кивнул им. Самый молодой попытался преградить мне путь, но старик властным жестом
