профессиональными воинами. Рабочие, шахтеры, пастухи, электрики, кузнецы, взяв в руки оружие, воевали отчаянно и мужественно, но часто неумело. Вот и сейчас «калашников» бил почти без остановок, а ведь мог бы и скрыться в ночном лесу.
Никита лихорадочно грёб под себя землю, кусты, бормоча:
– Ну что? Что ты стрекочешь? Братко, уходи, милый, уходи. Затаись, – словно тот, к кому он обращался, мог услышать. Еще метр – и он наверху. Вдруг внизу, где он только что был, где оставил рацию, рвануло несколько взрывов. Чуть ли не с десяток осветительных ракет зависло, освещая не только глубокую впадину, которую он только что оставил, но и крадущиеся, бегущие тени врагов.
Никита зло усмехнулся: «Блох так не ловят. Шустрее надо, братья славяне, шустрее. С ночниками, а дальше своего носа не видите».
Отгорели осветительные ракеты, тишина и темень поглотили лес и тех, кто в нём был.
Сладкий азарт игры ударил в голову. Почудилось, что он опять в каменистых ущельях Кандагара. Там, давным-давно, вот так же в ночь они вышли на караван духов. От воспоминаний перехватило дыхание. Томная истома, как после затяжки «кажгарского» плана, расплылась по телу.
«Ай-яй-яй! Братья славяне, потеряли? Ну как же так? Нехорошо», – он скалился в ночь, блестя белками широко распахнутых глаз. Сердце радовалось игре, шаловливая бесшабашность распирала, захотелось свистнуть громко, сильно, по-разбойничьи, но сдержался. Радовало то, что преследователи его потеряли, что короткие очереди одинокого «калашникова» уходили все дальше, в гущу леса, и то, что приглушенные голоса внизу, под ним, были в его власти.
Никита отцепил две гранаты, коснулся их разбитыми губами и со словами: «Кто не спрятался, я не виноват» – швырнул одну за другой вниз, в едва различимый просвет среди деревьев. Сам, хватаясь за что попало, раздвигая ветви кустов, полез в заросли, в гору. Сзади дважды ахнуло, крики команд, стоны раненых смешались, слились со стрельбой. Он даже не оглянулся, ему было наплевать, что там творилось внизу.
– Чертовы заросли, – ругался Никита. Расцарапанное, разбитое лицо горело, саднило от пота. Местами он лез на четвереньках, потом вставал, снова продирался – и вслушивался, вслушивался.
«Калашников» перешёл на одиночные выстрелы, стрелял с большими паузами и оставался на месте, не уходил.
Заросли кустарника неожиданно расступились, и Никита вывалился на чистый пятачок. Тяжело дыша, встал на одно колено, выставил ствол автомата перед собой. Сердце бешено колотилось. Он слушал шорохи, всматривался в темные силуэты, раскрытым ртом вдыхая холодный предутренний воздух, от чего, как ему казалось, его слух обострился. Тишина, гнетущая тишина. Никита на несколько секунд перестал дышать, не закрывая при этом рта. Только стук его сердца и нарастающий звон в ушах.
«Калашников» больше не стрелял. Может так статься, что из всей группы он остался один.
