оторую снимал в Г-м тупике, на улицу и медленно, как будто колеблясь, отправился к А-ву мосту.
Хозяйку свою он, к счастью, не встретил. Сейчас ему вовсе не хотелось перед ней изворачиваться, извиняться и лгать, что как только мать денег пришлёт, он рассчитается за гостеванье. Впрочем, эта вспухшая с девственными щеками хозяйка не очень-то и напирала бы насчёт платы, будь он помарьяжней с нею. Но в последнее время молодой человек, слыша призывное царапанье её ноготков в дверь, почему-то не открывал. Гасил лампион, и притворялся, что его нет, хотя она точно знала, что из своей клетушки он даже не выходил. Её белые матовые коленки ещё больше белели, она тосковала и злилась.
Молодой человек тронул аттические усики.
«На какое дело хочу покуситься, а от бабёшки таюсь! – поморщился он. – Как же это верно подмечено, что всё в руках человека, и всё-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости… это уж аксиома… Испугаться нового шага, нового слова – это не всё равно, что испугаться гада пустыни – скорпиона… О, что за дичь!.. И зачем я теперь-то выскочил? Разве с моей кишкой на такое выскакивать?..»
Вороны расчёсывали крыльями знойный воздух.
Многие окна были распахнуты, но занавески не надувались пузырём и не проникали глубоко в комнаты. Молодой человек вглядывался в дома цвета жидкой похлёбки, пока на берегу Невы перед ним не предстала огромная полусгнившая распивочная. Нестерпимо воняло солёной рыбой, и какой—то пьяненький горланил песню.
У боярина жена лакома,
Отвернет на сторону,
Да не всякому…
В распивочную молодой человек не зашёл, а напротив – удалился от неё и от реки. Путь он держал – и теперь это было совершенно ясно – к зевастой подворотне. Вскоре он юркнул туда, пересёк петлистый, замуравленный травой двор, и оказался перед подъездной дверью. Набрал код. А когда дверь затворилась, постоял, прислушиваясь, на лестнице и прокрался на четвёртый этаж.
Всё то время, что молодой человек был в квартире Алёны Ивановны, минуты падали, как ножи, вызывая у него страх и омерзение. Пока он убивал старуху-процентщицу, пока лущил топором по голове её несчастную сестру Лизавету, некстати вернувшуюся домой, ему казалось, что время сделалось ракоходным. И, терпя бедство, только случайно не остановилось вовсе.
Как он потом очутился в своей клетушке, в Г-м тупике, молодой человек не постигал. Несколько дней кряду колотился в лихоманке. Жара в животе. Такое обмирание! Временами, правда, очухивался и начинал искать заношенный, с пятнами крови носок. А ещё тревожился о том, куда делось орудие преступления и прочие улики. И только когда сознание его открылось, как рана, вспомнил, что тщательно обмытый топор он положил обратно в дворницкую, причём сразу же после убийства, а ценные вещи снёс в один глухой двор, под камень. Но так и не рассмотрел, что именно снёс. Точнее, совсем этим не интересовался. Да и денег Алёны Ивановны, лежавших в верхнем ящике комода, не тронул. «И ограбить-то не умел, – говорили о нём впоследствии, – только и сумел, что убить! Первый шаг… первый шаг; потерялся! И не расчётом, а случаем вывернулся!»
Но вывернулся ли?
Примерно через пять до тошноты одинаковых и страшных дней после убийства, ещё вдребезги расшатанный, он куда-то засобирался. Большой синий город лежал перед ним. Сеял дождь своё просо. Скудно работали фонари. Но и этого оказалось довольно, чтобы разглядеть необычного человека средних лет. О таком бы, пожалуй, сказали «с огоньком сугубой бдительности в глазах».
– Убивец! – оскалил вдруг крупные зубы незнакомец.
– Да что вы… что… кто убийца?
– Ты убивец.
Молодой человек подался к незнакомцу, словно хотел пригвоздить на месте, но тот исчез.
«Наверное, скрылся в подворотне… Ба! Да это та самая подворотня… А вон дом и окна Алёны Ивановны… Почему же у неё горит свет?»
И тут он встрепенулся – послышался звон разбитого стекла. Бросил себя к дому, вкатился в подъезд и – наверх, перескакивая через две, а то и три ступени сразу. Дверь в квартиру была отворена настежь. Молодой человек тронул колокольчик на входе, но тот не звякнул – куда-то запропастился язычок.
Из прихожей была видна половина ночи, и в ней слоистая и тёмная вода, просачивающаяся с самого верха. Когда поток воды забурлил, с потолка отвалился кусок штукатурки. Потом ещё один. И другой… Кажется, вода была горячей, поскольку от молодого человека шёл пар, но он этого не замечал. Как не замечал и муху, с налёта ударившуюся об единственное уцелевшее стекло и жалобно зажужжавшую. Если что и видел он, то это лишь жиденькие пегие волосы, опускавшиеся на чьё-то лицо. И хотя лица нельзя было разглядеть, но молодой человек знал, что это старушонка. Ведь встреча их была неизбежна, как встреча жертвы и палача.
«Вот бы ей… э-э… свинцовую синицу посадить в грудную клетку», – зло
