и саму эту встречу. Просто хотелось спать. И как-то не очень верилось, что ему это может быть интересно. Он просто исполнял однажды принятую на себя роль и… пытал, тянул из неё последнее.
«Ты почему-то любишь всё разделять на внутреннее и наружное. Ты придаёшь этому какое-то особое значение?» – «Конечно, в связи с собой» – «То есть? Ты, по-моему, и внутри, как снаружи, и, если б сделать наоборот, ты б ничуть не проиграла» – «Ошибаешься, миленький. Что ты знаешь? Внутри у меня всё изрезано, искорёжено, всё в шрамах! Если б случилось так, как ты говоришь, люди бы шарахались от меня, как от прокажённой, и это было бы справедливо».
И это был последний разговор! О чём говорили! Неправда! Она хотела его спасти! Или себя – от ещё одного шрамика? от царапинки?
Он успел крикнуть только имя и: «Я здесь!»
«Лиза, я здесь!» А потом… всё! дышать-то хотя бы можно? Пошли вы все вон. Надоели, вот что…
Какой тяжёлый, тёмный бред, как эти выси мутно лунны. Касаться скрипки столько лет – и не узнать при свете струны. Кому ж нас надо?…
– Что это вы шепчете?
– Доктор? Как вы подкрадываетесь! Я… молюсь.
– Вы? Это интересно. И о чём?
– Всё, что должно быть, да сбудется – и поскорее! Надоело ждать! – произнесла она замогильным голосом, а в конце рассмеялась.
– Та-ак, – Владимир Николаевич снял очки, повертел их в руках, исподлобья рассматривая её. – Что-то ты стала много улыбаться.
– Так уговор же!
– Какой уговор? Не припоминаю.
Лиза обнаглела окончательно и, как мальчику, лукаво погрозила ему своим костлявым пальцем.
– Ай-я-яй, доктор, нехорошо!
– Ты когда-нибудь будешь называть меня по имени-отчеству?
– А вы когда-нибудь отпустите меня погулять? и переведёте в общую палату!
– Ага, вот как раз по поводу палаты. Тебя ожидает один сюрприз. Спасибо, что напомнила.
…кто зажёг два лика жёлтых, два унылых. И вдруг почувствовал смычок, что кто-то взял и кто-то…
И везде этот кто-то! А я-то его видела – не часто, всего несколько раз. Это было жутко. Нет, сам он совсем не страшный – красивый, молодой и такой нестерпимо уверенный в себе и в тебе – если он захочет. Наглый такой! Всё время со своей улыбочкой и напоминает… я никак не могу понять кого, но что-то очень близкое, нестерпимо знакомое. Кажется, ещё немного, и станет ясно, но я никак не могу, не могу вспомнить, только голова болит, просто раскалывается, если я об этом думаю, точно я нарушаю какой-то запрет. Он не желает быть узнанным, встречается в людных местах, за чьими-то спинами, растворённый в чьих-то улыбках…
– А ты могла бы его нарисовать?
…и всегда он стоял на дороге прощальной – из полуночной смуты, из мути зеркальной выходил с потемневшим лицом.
А если один на один? О, чур меня! Тогда это конец! Я
