орешки, они оставались целыми, потому что он был очень легкий. Это его рассердило, и он начал топтать их, а потом поскользнулся и упал и громко заревел. Я подбежала и подняла его. Он все время что-то говорил, но и ревел не переставая, и я не могла понять ни слова. Отец, чтобы утешить мальчика, стал ходить и давить ногами орехи, оставшиеся целыми, а потом взял его у меня и сказал:
– Спасибо, девочка.
А потом взглянул на Маму Девочку и сказал ей:
– Я думаю, он никогда в жизни не забудет это происшествие.
Мама Девочка улыбнулась, но ничего не ответила, и мы с ней пошли дальше, к Пятьдесят седьмой улице.
– А где мать маленького мальчика?
– Кто знает? – сказала Мама Девочка.
– Смешной он, правда?
– Да, смешной.
– А его отец славный, правда?
– Да, славный.
– Он немного напомнил мне моего отца.
– Ничего похожего, – сказала Мама Девочка. – Твой отец купил бы дюжину пакетов, высыпал бы все орехи сразу, тут же раздавил бы их все да еще бросил бы голубям пригоршню денег.
– Зачем?
– Так поступает твой отец.
– Но зачем?
– Так ему нравится.
– Деньги – голубям?
– Он любит делать разные неожиданные и непонятные вещи.
– Но ты сама видела когда-нибудь, Мама Девочка, чтобы он бросал деньги голубям?
– Нет, но я видела, как он делал многие другие не менее неожиданные и непонятные вещи.
– Например?
– Пойдем посидим с тобой в «Автомате», и тогда я, может быть, что-нибудь вспомню.
Ресторан-автомат
Мы перешли Пятьдесят седьмую улицу и очутились прямо перед Карнеги-холлом. Там собралась огромная толпа, одни стояли на тротуаре, другие – на ступеньках, и все новые и новые люди прибывали на метро, на такси и на своих машинах. За полквартала отсюда, на Седьмой авеню, было тихо и спокойно, были голуби, мальчик с папой, человек с тележкой, но у Карнеги творилось не поймешь что.
– Что это они?
– Будет концерт, – ответила Мама Девочка.
– Фортепьяно?
– Нет, не серьезная музыка – будет джаз. То есть и фортепьяно, но в блюзах, диксиленде, буги-вуги и тому подобных вещах. Все это, конечно, очень мило, но не в Карнеги.
– А где?
– Да где-нибудь под голубыми шарами. В баре. Или в темной комнатушке где-нибудь в Гринберг-Виллидж.
– А не в Гринвич?
– Правильно будет так, но однажды в автобусе я услыхала, как одна девушка назвала ее Гринберг-Виллидж, и мне это очень понравилось. Ну а здесь, кроме фортепьяно, будут корнеты, кларнеты, тромбоны, саксофоны и, главное, барабаны. Народная музыка.
– Наша?
– Нет, мы не народ. Народ – это всегда кто-то другой, а не мы.
– Ну и все равно, пойдем послушаем эту
