Язви его! – озаботился Семеныч, сердито и решительно потряс за плечо. – Не ровен час в верхах прихватит – намытаримся…
– На… мы… таримся, – повторил за стариком врастяжку, с раздумчивым придыханием, словно пробуя слово на вкус.
Тяжело поднялся. Поддернул за ремень лежавший рядом автомат. Забросил его за плечо и шагнул… назад…
Славкин
– Ну и на кой ты их отпустил? Опять какую-то комбинашку затеял?
– А что нам этих троих чернозадых «джигитов»-джанов, уважающих «Арарат», для убедительной картинки не хватает? По-моему – за глаза…
– Да ладно, колись уже… Я ж тебя как облупленного знаю…
– Да никуда они не денутся… У них же маячки – в прикладах…
– А по пути стволы не скинут?
– Не должны… Тайга же все-таки… Да пусть и сбросят… Я ж подстраховался.
– Ну ты и жучила!.. И их, и кержаков зачистить сразу – махом…
– А что мудрить?.. Пускай дотопают, а там – по «маячку» – и вся недолга…
Краев, пряча под нос кривоватую ироничную усмешку, вытянул из протянутой Саней пачки «Петра» сигарету, неторопливо размял ее в сильных мосластых пальцах с плоскими квадратными ногтями и, приподняв глаза, мазнул напарника ехидным взглядом:
– И как, старичок?.. Корешка-то не жалко?
– Жалко, Илюша… – у пчелки в жопке, – жестко отбрил его Славкин. – И не лезь, куда тебя не просят. Понял?
– Да все. Все. Не заводись, – примирительно пробасил Краев. – Я и не лезу… Это ж не моя замута. Мое дело – сторона.
Славкин отвернулся. Посмотрел через повисшее в воздухе сизое облачко едкого сигаретного дыма в лежащую под ногами глубокую лощину, где возле распластавшей широкие лопасти недвижных винтов камуфлированной вертушки несуетно сновали затянутые в черное фигурки «спецов», и, отступив на пару шагов в сторону от края обрыва, присел на замшелую, вросшую в землю колодину. С уже потерявшим остроту, пошедшим на спад раздражением дослушал удаляющийся хруст валежника под сапогами Краева, сорвал сухую травинку и машинально сунул ее в рот: «Уже борзеть помалу начинают, замудонцы. Пора, наверно, слегка и гайки крутануть». Поднял глаза. Ухмыльнулся и, вспомнив о «благодушно» «отпущенных на все четыре стороны» свидетелях, тихо, но твердо добавил: «А тебя, Андрюша, корешок ты мой ненаглядный, я, конечно же, доберу. Придется добрать[2]. Уж тут не обессудь. Такие правила. На войне, как на войне… Наивняк. Дурашка. Простофиля».
Андрей
Быстро, на глазах, стемнело. Черная беспросветная мгла со всех сторон окутала тайгу, и она притихла, буквально омертвела в предчувствии жуткого затяжного ненастья, словно отбитый от матери насмерть перепуганный тигренок под наброшенной на него звероловами суровой непроглядной холстиной. А через четверть часа с ходу, в мгновенье ока, налетел, набросился на нее с истошным озверелым воплем мощный шквалистый муссон. Затряс, замотал, забил в лихоманке, легко, как былинки, выдирая из земли с корнем неохватные подгнившие лесины, вздымая высоко в воздух перемешанную со снегом опавшую листву, древесную труху, обглоданные временем колодины, сухой валежник, с каким-то неистовым ожесточенным упорством нагромождая ввысь и без того непролазные, густо перевитые лианой старые буреломы.
Им крупно повезло. Буквально за несколько минут до начала урагана набрели на узкую, не больше полуметра, но сравнительно глубокую щель в отвесной базальтовой скале. Достаточно глубокую для того, чтобы с минимальным комфортом переждать ненастье, укрыться от сумасшедшего ветра и пронизанного крупными градинами леденящего дождя, с тонким разбойным посвистом несущегося почти параллельно земле.
Кое-как опустившись на корточки (широко расставленные колени все равно упирались в камень), Андрей Мостовой крепко сжал в руках цевье поставленного между ног автомата, откинулся спиной на стену и плотно сомкнул веки.
Гадко было у него на душе. Тяжело и гадко, как и всегда бывает, когда неожиданно столкнешься с чьей-то откровенной подлостью. Да к тому же исходящей не от какого-то совершенно чужого тебе человека, а от действительно близкого, знакомого с давних пор, от которого, казалось, ничего, подобного этой самой подлости, и ожидать-то не приходится.
Семеныч, понимая состояние Андрея, чувствуя, что творится у того внутри, пустыми разговорами его не донимал. Сидел, тихонечко примостившись рядом. И дышал-то через раз, совсем неслышно, боясь ненароком потревожить. Но доброе утешающее отеческое тепло его плеча словно понемногу заживляло рану на душе Мостового, исподволь удерживало Андрея от бурного выплеска давно забродившей дичайшей злости.
«Эх, Санек, Санек, – играл желваками Андрей, – какой же все-таки паскудной сволочью ты на поверку оказался?! И давно,
Добрать – найти и убить подраненного зверя (охотн. сленг).
