но всё же такими дорогими капельками блаженства… И эти капли счастья и тепла, потом дают продержаться во всем том, что может принести день. Он делает всё это по в точности расписанному порядку, каждый день. О, в их маленьком дворце, при их дворе это целый торжественный ритуал, который Войцех тщательно блюдет! Каждое утро он встает ни свет ни заря, при еще почти полной темноте, начинает затапливать насколько возможно тлевшую в течение ночи печку (а дрова – готовит вечером), кипятит ведра с водой для умывания и завтрака, греет тулуп, распластав тот на изразцах, чтобы заслышав, что она начинает просыпаться, шевелиться и потягиваться в постели, немедленно закутать ее в тулуп и одеяло по самый нос, и дать ей хорошенько согреться. После – носки и тапочки, как уже сказано. И грелка для рук в это время уже тоже греется на изразцах. И так это в точности происходит каждое утро. И это очень важно, правда. Она страшно мерзнет в этом деревенском доме, который никак, сколько не пытайся, не получается хорошо протопить и нагреть, а морозы в этом году ударили на удивление рано. Она не сопротивляется – смеется она в мыслях – а полностью отдает себя в его власть и позволяет сделать тщательно намеченное и распланированное, напротив – получает от этого удовольствие, и точно зная каждое следующее движение, уже с готовностью подставляет плечи – под тулуп, потом – волосы, нос и лоб, ноги, для поцелуев. Ему нужен этот каждодневный ритуал, она понимает – он мучается тем, что осложнил ее жизнь, как он считает, что из-за него она прозябает во все этой убогой обстановке и мерзнет (она правда очень и непривычно для себя мерзнет, и обстановка и впрямь не роскошная), и еще больше мучается – что ничего не может в сложившихся обстоятельствах. Даже дом натопить как следует не может, потому что дом – дрянь. И единственное, что может – это самым ранним утром, последовательно, шаг за шагом и в точности, чуть ли не торжественно исполнить этот смешной и трогательный ритуал, ритуал их любви, которым он хочет показать, что любит ее, и хочет для нее сделать быть может бесконечно многое, но только не может. Она понимает всё это, и благодарна. И тронута. И это умиляет ее. И потому она позволяет всё это с собой каждое утро проделывать – заточать ее на полчаса в теплую гору из тулупа и тщательно подбитого одеяла, обцеловывая ее до и после, брать ее ноги для поцелуев и последующего торжественного облачения в носки и тапочки. Она иногда чувствует себя во время всего этого так, что хотелось бы откинуться на постели и счастливо, весело захохотать – маленькой пятилетней девочкой Магдочкой, которую папа Юзеф тщательно закутывает в теплые штанишки, шубку, шарфик и меховую шапочку, чтобы повести покататься по выпавшему снегу на санках. И ей так хорошо от этого, и это всё так трогательно, до смеха. И она с удовольствием позволяет каждое утро, на несколько минут превращать себя, двадцативосьмилетнюю Магдалену Збигневску, пианистку, которой стоя аплодирует зал из скотов в погонах, в девочку Магдочку, которую папа ведет на прогулку по снегу.