уже чистил рыбу, неведомо когда и какими методами им выловленную – еще живая, она моталась на островке пожухлой травы. Песок и мелкие камешки прилипали к ее слизистому телу колечками калантари, пока индеец безрадостно скоблил ее уже затупившимся лезвием примитивного ножа, чья оригинальная рукоятка была утрачена, а ее место заняла самодельная, кустарная, и клинок плохо сидел в ней, шатаясь туда-сюда как зуб. Рыбья чешуя летела в стороны, тускло поблескивая на его губах, в траве, на ноже, сияющем от слизи и жира.
Индеец сунул указательный палец глубоко в жаберную складку, согнул его внутри рыбы и потянул, чтобы вытащить мешок кроваво-красных, как солнце, скрученных кишок.
Мутный глаз рыбы застыл. Индеец не испытывал удовольствия. Все, что он делал, происходило от насилия. Он был равнодушен к нему. Рожден в нем. Совершал его, даже не задумываясь, естественно. Он не знал, что такое насилие. Им порождена его кровь, его племя, его разум, его холодный, как волчий вой, дух, мечущийся над этими обезлюдевшими пустошами, где нет никого, чья кровь была бы пригодна для утоления его жажды. Губы оттенка прюнели. Сухие и темно-фиолетовые. Он почувствовал на себе взгляд и посмотрел на кареглазого, тот немедленно отвернулся.
Его спутники озаботились чисткой седельного комплекта и одежды.
Куда этот-то подевался, спросил кареглазый.
Кто, уточнил горбоносый.
Шерифов сынок, сказал кареглазый.
Ушел, коротко ответил горбоносый.
Кареглазый положил отцовскую винтовку рядом.
Чего ему он нас надо было как думаешь, спросил он.
Кому?
Сынку шерифа если он и вправду сын шерифа.
Бог его знает поди пойми.
Думаешь мы правильно сделали что дали ему вот так вот уйти, поинтересовался кареглазый.
Как это вот так вот?
Вот так вот пришел и ушел себе.
Надо было его застрелить и дело с концом так что ли.
Знал бы тогда что у нас мысли сходятся по этому вопросу то хотя бы что-то сделал, пробормотал кареглазый.
Не сходятся, буркнул горбоносый.
Они посмотрели друг на друга.
По-моему он нам просто башку дурить пытался своим трепом о Христе как думаешь, спросил кареглазый.
Это один взгляд на случившееся, ответил горбоносый.
А у тебя есть какой-то другой?
Горбоносый утер лицо и посмотрел на кареглазого из-под бровей недобрым взглядом – а потом вновь занялся своим делом, он сидел, ссутулившись, косматым стервятником, повернувшись широкой, как мраморная плита, спиной к прохладному дуновению реки, и орудовал ножницами и иголкой, пришивая к потрепанной старьевке недостающую пуговицу. Живот у него был круглый, как у рахитика, и покрыт дорожкой волос до пупа и выше, и узор напоминал черное пламя, и ребра его выпирали стропилами,
