не найдешь. А недавно…
За окошком, через раскрытые ставни, послышался крик с площади, от правёжного столба. Там поставили, должно быть, слабого человека. Не вовремя поставили…
– Евграф! – крикнул Артемий Васильевич, и в ту же минуту появился в дверях Ноздря – подслушивал. – Затвори окошко: говорить мешают! – приказал хозяин. – Да принеси-ко теперь красного меду!
– Ежевичного?
– Малинового неси!
– Да Артемий Васильевич! Да батюшко! Да я для тебя головы не пожалею, не только ног! Да я сейчас самого что ни на есть лучшего…
– Живо!
Ноздря пошел к дверям, вжав голову в плечи, но все тем же неторопливым шагом, раздражавшим Артемия Васильевича: в этом шаге холопа казалась ему какая-то скрытая насмешка.
– А недавно, говорю, – продолжал Коровин, – вызвал государь-патриарх киевских ученых монахов, тоже на разорение казне.
– Чего делают?
– Книжки читают. Проверяют. Все новые книжки – постановлено – к ним в ведомость идут. Напишет, к примеру, князь Семен Шаховской свою летопись, или похвальное слово святым, или канон[66] какой, или там разные послания, вроде к шаху Аббасу[67], – все это идет в ведомость сначала, дабы чернокнижья[68] не развелось. А уж Шаховской мастер писать. Письмо патриарху так выписал – просил, дабы разрешено было ему четвертый раз жениться, – что патриарх будто бы прослезился. Большой умелец письмен. Так и его книжки все идут, говорю тебе, в ведомость к тем монахам, а потом уж впрягаются в золотые застежки.
– А окромя тех монахов на Москве не было никого, что ли? Именно их выписали?
– Зело грамотеи великие. Они языки знают. Им вменено учити риторике.
– Кого? Бояр? – спросил Артемий Васильевич ревниво.
– Не-ет… Их не научишь, – виновато покосился Коровин.
– Кого же?
– Боярских детей.
– А это ты к чему?
– А к тому все, что и эти монахи тоже царевым жалованьем поверстаны.
– Много ли?
– А жалованья им дадено, как сказывал мне подьячий Печатного приказа, вот сколько: корма по четыре алтына поденно, питья по две чарки вина с дворца, по две кружки меду, по две кружки пива.
Все получают. Сидят. Читают старцы. Пишут. Один перевел Плиния Младшего[69]. Сколько сидел да жалованья получал – не ведомо, а все тоже из одной казны – к этому говорю. Вот ты и поразмысли: откуда взять всего столько, как не с мужика! Вот он, указ-то, и пошел во все концы.
На площади опять прокричал человек.
За столом посидели, послушали.
– Ты чего-то худо ешь. Что – еда не московская? – нахмурился Артемий Васильевич.
В горницу вошел Ноздря с кувшином красного меда.
– Чего долго?
– Бежал,
