дышу, тобой мечтаю.
Как тяжело, что я пишу,
Как тяжело, что я рыдаю.
Как тяжело, что вновь дышу
Когда тебя опять теряю.
Как тяжело, что я – вина,
Как тяжело, что я – тревога.
Как тяжело, что не одна,
И все, что есть – по воле бога.
Письмо 4. Любовь и пустота
Тоскливо без ревности, боли и муки,
И незачем резать усталые руки.
И дважды тоскливо узнать на рассвете,
Как плачут твои нерожденные дети.
Но трижды тоскливо, взмахнувши крылами,
Скорей погасить за спиною их пламя.
Сейчас, когда я пишу эти письма самой себе, я хорошо знаю, что любовь ничем не отличается от прочих наркотических ослеплений – когда ее нет, наступает пустота – страшная, бесчеловечная, ломка, своеобразный абстинентный синдром, боль отвыкания, понять которую может только тот, кто хотя бы раз ее испытал. До этого момента я даже не представляла, что так бывает, потому что, подобно многим, полагала, что человек до некоторой степени (почти что на 100%, ха-ха) может владеть своими чувствами, управлять собственными эмоциями, обуздывать возникающие в нем мысли и желания. Возможно, я встретила тебя именно затем, что таким жестоким образом избавиться от иллюзий и понять, что есть вещи, запредельные для человеческого разума, недоступные воле и не постигаемые знанием. Думаю, мы оба получили хороший урок, равно как и те люди, которые жили рядом с нами и оказывались тем или иным образом вовлеченными в наши отношения. Несколько раз безобразные сцены разыгрывались между нами прямо посреди чужих людей, которые вольно или невольно становились свидетелями или почти что участниками кинематографически выверенных эпизодов. И надо сказать, что никто из них не выказал ни малейшего удивления или подозрения в том, что мы «играем на публику». Скорее всего, эти люди либо сами испытывали подобные приступы гнева, ярости и боли, либо самым серьезным образом пытались извлекать уроки из чужого горького опыта. Со стыдом вспоминаю, как зимой, в лютый холод, я лежала посреди дороги в легкой пуховой курточке, прямо под колесами твоего автомобиля, лежала, потому что считала (и до сих пор считаю), что ты не понимаешь иного языка, кроме языка насилия, принуждения, подавления, потом помню, как рядом с нами остановилась машина, водитель с сочувствием выяснил, что женщине, то есть мне, не «плохо с сердцем», просто происходит обычное, рядовое выяснение отношений, после чего мужчины поговорили, и тот, кто проезжал мимо, продолжил свой путь, а тот, кто остался, начал с того момента, где закончилось объяснение. Это была обычная, всем вокруг понятная чужая жизнь, никто не всплеснул руками, и даже полицейский, на глазах у которого в самом центре города ты ударил меня плашмя по голове, ничего не сказал, а просто сел в машину, словно ничего не произошло. И это тоже была любовь, как я теперь понимаю. Обычное, иррациональное, буйное чувство, торжество подсознательного над рациональным, стихии над планом, темного женского начала над светлым мужским.
Тогда
