глаза: затягивающие… беззрачковые… мёртвые… Смотреть в них было неприятно. И страшно.
А этот, в дождевике, сидел и смотрел в них. И не отворачивался. Мигал подслеповато, шмыгал носом, но не отворачивался.
– Почему хрень-то? – спросил он так же спокойно. – Добром на добро и ответится… Что ж нам – хорошо всем стало от злости-то вашей? Всем неприятно стало… – И снова шмыгнул.
А брюнетка стрельнула глазами на соседей, жадно слушающих их перебранку с мужичком, резко поднялась, выдернула из-под сиденья сумку и, расталкивая стоящих, ушла в другой вагон.
И окружающие почему-то облегчённо вздохнули.
Что-то слишком длиннющую грядку удумала она под озимый чеснок. И трети не вскопала, а руки уже отваливаются…
Неможилось ей. Давно неможилось… лет пять… Суставы порой так выкручивало ночами, что хоть волчицей вой!.. И натиралась всякой пакостью, и обследовалась, и лечилась в санаториях, да всё без толку. Отпустит на время, а потом вновь сворачивает жгутом. Да и сердчишко стало сдавать. До обмороков доходило. Слава Богу, не на людях…
На людях она была другой: довольной жизнью, улыбчивой, счастливой… Несмотря ни на что. И как обидно было порой выслушивать от друзей что-нибудь нелицеприятное о своих детях. Друзей в такие минуты она в упор не понимала и не слышала.
«Что значит “шумели всю ночь и были выпивши”? Это что, значит, мои ребятишки меня обманывают? Уроды, – улыбаясь, думала она в эти минуты о друзьях. – Да мои детишечки ни разу в жизни мне не соврали! Завидуете и мерзость всякую наговариваете! Своих такими же умничками воспитайте – потом и будете, как бабы на базаре, слухи распускать. “Не помогают, в саду не работают…” А ваши прям упахались! Стахановцы… А я, раз успеваю участок обработать – значит, и без ребятишек сил хватает! И не ваше собачье дело – в семью чужую лезть! Я ж не лезу к вам с советами!»
Так мысленно спорила Вера со своими «доброжелателями». А у самой душа – будто кошками изгажена да исцарапана, вся в крови от этих пересудов.
А жить надо… И с такой душой, с исцарапанной… И как ещё долго жить!.. Ведь никто из ребятишек не определился. Ни с работой, ни с учёбой… Пристраивать, на ноги поднимать надо. «Сдохну, а подниму! Подниму! И пошли вы все к черту!»
…На рукав капнуло светло-розовым. Вера вытянула подол рубахи, приложила к носу и долго-долго держала. А кровь всё сочилась и сочилась. Она осела на захолодевшую вспаханную землю и запрокинула голову вверх.
– Сдохну, а подниму!
Бледное осеннее небо вдруг начало медленно поворачиваться, затем закрутилось. И наступила темнота.
– Мам, мам, очнись! – Голос младшенького Алёшки доходил, как сквозь вату. На лоб легло что-то мокрое, холодное.
«Хорошо-то как!» – облегчённо подумала Вера, с трудом разлепила глаза. Склонённые над ней кругом лица – серые, туманные – плыли и не фиксировались сознанием.
– Сейчас, Алёшечка, сейчас… – Она с трудом
