– только начинал понимать.
Куда только делась детская неприязнь Хозяина? Я плакал и ругался, если отец приезжал пьяным и даже подарки отказывался принимать. А она приволакивал то арбуз, то конфеты какие-нибудь… я подозреваю, что деньги на гостинцы ссужала бабушка, но часть он исправно переводил на жертвоприношение Хозяину.
Теперь я сам приезжал к отцу и чувствовал себя наравне с ним, а он, разливая и темной бутылки темно-красную жидкость, удивлялся…
– Надо же, дожил, с сыном пью…
Хозяин еще позволял поддерживать видимость нормальной человеческой жизни. Рыбки получали свою щепотку сухой дафнии каждый день; здоровенный серо-белый кот (конечно же, Барсик) свою порцию рыбы и ласки, когда бабушка заваливалась на диван перед телевизором; черная мочалка, собачка Чапа была каждый день выгуляна. Отец даже покупал ей витамины по рубль пятьдесят флакон – когда та вдруг облезла и гордо сверкала на улице голой задницей и вздернутым прутиком хвоста. Старинные часы, с шипением отбивавшие время, исправно заводились, и приемник «Океан» редкими трезвыми вечерами, при свете ночника исправно передавал эфирную музыку.
Я любил у него бывать. У отца меня никто ни к чему никогда не принуждал. Разве что бабушка вздыхала о моей худобе – идеалом здоровья для нее были этакие мордастые краснощекие крепыши – и пыталась накормить побольше. Я любил зимними вечерами гулять с Чапой – мы проходили по тополевой аллее вдоль железнодорожных путей, потом я садился на припорошенную снегом скамейку и наслаждался сверкающими в прозрачной черноте огнями города, плавной серостью сугробов, клубами пара от дыхания…
Мохнатая собачка черным шаром каталась по своим делам – мне нравилось даже то, что она не мерзнет.
Кстати, одна из самых больших потерь в счете, который я сейчас предъявляю Хозяину – моя нынешняя неспособность находить радость даже там, где раньше ее было много. Первое, что отбирает Хозяин у своих слуг – возможность быть счастливым без его тупого дурмана.
Когда мы возвращались домой – собачка вприпрыжку неслась впереди – я садился за стол с пылающим в тепле лицом, брал стакан в литом подстаканнике и прихлебывал чай, чувствуя, как ознобом выходит засевший под одеждой мороз…
Я всегда остро чувствовал эту грань и умел наслаждаться ею – горячий чай после мороза, волны сухого прогретого воздуха от батареи и рядом узоры инея на оконном стекле…
Я часто ночью стоял у окна и смотрел на улицу – оглушенный Хозяином отец спал, похрапывая – на груды ящиков за складским забором, легкие вихри снежинок под склоненными головами редких фонарей.
Не надо думать, что я был излишне романтичен. Насыпь железнодорожного полотна проходила в ста метрах от дома – и когда по ней проносился тяжело груженный состав, в комнатах дребезжало и звенело все, что могло дребезжать и звенеть.
Но Хозяин – он на то и Хозяин, чтобы играть
