Фа Эля, разучилось летать. Но никто не отважился подняться в воздух после этого страшного падения и гибели храбрейших из нас. И хотя сражались мы самоотверженно и дорого встала врагу победа, она была предрешена вопиющим его превосходством. И теперь тебе ведомо, царевич, почему форлы не взлетели над полем боя, почему не скрылись в горах и приняли смерть все как один.
– Да, все как один, исключая одного! – сказал Ур Фта. – И теперь мне непонятно, отчего это один все же сумел улететь от смерти, а может статься, и по сей день умеет летать?
– Ты прав, царевич, я прекрасно летаю и достаточно долго, хотя и не так долго, как в былые времена, могу продержаться в воздухе. Что же до твоего последнего вопроса, – он мучает меня с тех самых пор, но разгадать эту тайну я не в силах. Конечно, я поклоняюсь Фа Элю и за чудесное спасение благодарю только его. А все же в толк не возьму, почему именно на мне явил свою милость благородный дварт, если он не умер, а просто решил наказать непокорное племя? Ведь несомненно, в тот страшный день многие мои сородичи в отчаянии призывали его на помощь и умоляли о прощении за свое отступничество.
Но, как бы там ни было, поднялся в воздух только счастливчик Кин Лакк. Да и то, уже после сражения, лишенный руки, крови и сил, едва живой и не способный мстить за себя и своих сородичей. Взлетая, опускаясь и снова взлетая, устремился я неведомо, куда и нечаянно оказался за пределами Форлии, объятой пламенем нашествия коварных и злобных врагов.
Я упал в Пограничной степи, ко всем прочим бедам и мукам вдобавок – сломав себе ногу, и приготовился к смерти. Здесь-то меня и подобрали цлиянские пастухи. Добрые агары, они выходили меня как недоношенного младенца. Они вернули мне жизнь, но никто не мог вновь наполнить ее смыслом, никто не мог вернуть мне мою доблесть, мое умение сражаться. Что способен предпринять одинокий безрукий калека, хотя бы и способный подняться в воздух на собственных крыльях, против огромной силы крианского воинства? А в том, что я одинок и в живых, кроме меня, не осталось ни одного форла, я с каждой зимой убеждался все тверже.
Я не остался со своими спасителями и, как только раны мои затянулись, улетел от них навсегда, твердо решив, что одинокому пристало жить в одиночестве. Жажда мести, жажда сражения не угасала во мне, как бы я ни уверял себя в невозможности ее утолить.
И вот, наконец, во время своих скитаний в горах я вздумал смастерить из ветвей дерева ави эту свирель. (Кин Лакк что-то протянул Ур Фте, и тот ощутил в пальцах три связанные между собой полые трубки со множеством отверстий.) В детстве научил меня делать такие отец моего отца. Тоскуя по былому, вспомнил я это искусство и с великим трудом, пуская в ход и ноги, и зубы, сумел-таки изготовить свирель одной рукой.
То, что случилось потом, вроде бы вовсе и не зависело от меня: стоило прижать к губам эту мертвую деревяшку
