своего похищения.
Сейчас даже эта история не могла бы доставить ей ничего, кроме радости.
Ведь обстоятельства Абризы были таковы, что воистину ее голова кружилась от восторга.
Еще совсем недавно она была пленницей в комнате без окон, принуждаемой к непотребствам. И лунного месяца не прошло, как она сидела над умирающим Джеваном-курдом, неведомым ей самой образом спасая его. А потом, когда их, изнемогающих, подобрал в пустыне конный разъезд, и вдруг оказалось, что это – люди Джудара ибн Маджида, которые разосланы на поиски Ади аль-Асвада, и когда Джеван немедленно возглавил отряд всадников, и повел их на поиски Черного ущелья, и потом – когда они встретили на берегу потока Джабира аль-Мунзира, ожидающего в засаде и с луком в руке возвращения тех, кто пошел брать приступом мнимый рай, – потом, в тот час, когда все они соединились, и понеслись выручать аль-Асвада, и скакали, давая коням и верблюдам лишь малую передышку, в Хиру, – все это время Абриза была непрерывно счастлива. Счастлива, невзирая на то, что в Хире, сойдя с коня, она не ощутила под собой ног и едва не повалилась наземь.
Ее стихи о любви к аль-Асваду, рожденные ею на скаку, повторяло нараспев все войско!
И она видела, что войско как бы несет ее, прекраснейшую из женщин, с этими великолепными стихами, в дар своему повелителю, прекраснейшему и отважнейшему из мужчин!
Этот мужчина ради нее поднял мятеж, и рисковал своей жизнью и жизнями своих верных, и сражался, и скрывался, и, лишенный всего, кроме достоинства и благородства, с горсточкой людей бросился на безнадежный приступ, чтобы освободить ее!
И все вокруг было прекрасно – отчаянная отвага аль-Асвада, и сжигающая душу тревога за его судьбу, и преданность аль-Мунзира, и грубоватая заботливость Джевана-курда, и бешеная скачка к Хире, и город, радостно встретивший своего любимца, и дворец, и лицо Абризы в дорогом китайском зеркале.
А ведь Абриза сама знала про себя, что особенно чувствительна к красоте и болезненно ощущает ее отсутствие.
Теперь же ее нашла наконец мать – и мать тоже была прекрасна, и ее зрелой красоте была в землях арабов лишь одна соперница – дочь, Шеджерет-ад-Дурр, Абриза.
А то, что лежало на всем этом великолепии, как сальное пятно на дорогом наряде, ушло, исчезло, пропало навеки.
Абриза вздохнула с облегчением, когда бесноватое войско, не признававшее Аллаха и его посланника, убралось из Хиры, и несуразная невеста аль-Асвада – с ним вместе. И возблагодарила Бога за то, что достигла этого, не осквернив уст ложью.
Но Шакунта напомнила ей о нелепой сопернице.
– О доченька, – сказала она, держа в каждой руке по дюжине дорогих ожерелий, пока Абриза раскидывала перед ней шелковые и парчовые наряды, – а где же ожерелье с черными камнями, которое я надела на тебя той ночью?
– А разве оно тебе нужно, о матушка? – удивилась красавица. – У нас сегодня день радости, а не день скорби, зачем нам ожерелье
