семья.
Живет ли он в Париже, и вообще – во Франции.
Сказать, что он был неразговорчив, значит – не сказать ничего.
Дней и месяцев, которые старик провел под крышей отеля, наверняка набежало уже на несколько лет, а быть может – и целое десятилетие, слова же, которые за это время он соблаговолил произнести, исчислялись сотней– другой.
Не более.
Только самые необходимые, и те – скупо, по одному, в классическом телеграфном стиле, сдобренном малой толикой вежливости.
«Кофе, пожалуйста»
«Мой шезлонг. Благодарю»
«Такси к девяти утра»
Никаких посторонних замечаний, и уж тем более рассуждений или шуток.
Ни слова о погоде и самочувствии.
Если случалось кому, по рассеянности или неведению обратиться к старику с праздным, дежурным вопросом, ответом было молчание. Невозмутимое, безразличное молчание человека, душа которого пребывает на изрядном расстоянии от того места, где находится тело.
Словом, рассказать о нем было практически нечего, но причина заключалась не только в том, что старик упорно не желал ни с кем общаться.
Слова порой бывают не столь уж важны, порой – могут даже исказить представление о том, кто их произносит.
Но многое может рассказать внешность.
Однако и в этом смысле, загадочный старик был практически неуязвим.
Единственное заключение, к которому немедленно приходил каждый, увидев его даже мельком, было исчерпывающим и кратким: старый человек.
Очень старый.
Более – ничего.
Годы сыграли со стариком презабавную шутку, напрочь лишив его внешность каких-либо индивидуальных признаков.
Старость с мастерством подлинного живописца растушевала отличительные черты.
Непонятно – блондином он был или брюнетом до того, как волосы поредели, стали похожими на пух и приобрели серебристо– серый оттенок.
Какими были его губы, прежде чем побледнеть – в синеву, истончится, и запасть, отчего казалось, что старик постоянно их поджимает?
Был он прежде смуглым или бледнолицым?
Кожа напоминала древний, сухой пергамент, казалась неживой, желтовато – серой, и тонкой до прозрачности. На ней отчетливо проступали коричневые пигментные пятна, похожие на гигантские веснушки, странной, причудливой формы.
Наблюдая за ним однажды, молодая женщина, красивая, одинокая и, наверное, от того – грустная, неожиданно подумала, что известная схожесть стариков и младенцев заключается еще и в этом – внешность их лишена индивидуальности.
Все крохи, как правило, на одно лицо: нос-кнопка, глаза-горошины, на голове – легкий пушок неопределенного цвета.
Глубокие старцы тоже похожи друг на друга: сетка морщин одинаково уродует лица, похоже проваливаются беззубые рты, поредевшие, седые волосы едва прикрывают голову.
Этой весной она впервые приехала в Нормандию и поселилась в тихом отеле, намереваясь отдохнуть в одиночестве.
Привести в порядок мысли.
Залечить душу.
Прошлая жизнь была перечеркнута.
Мосты, ведущие назад, сожжены.
Там осталось многое, без чего прежде она не мыслила существования, но все это было утеряно безвозвратно.
Остались боль, обида, тоска и одиночество.
Были минуты, когда жизнь казалась ей глупой пыткой, способной только продлевать и множить страдания.
Из этого следовало, что продолжать ее не имеет смысла.
Позже она поняла, что это не так.
Тогда женщина просто исчезла из своей прошлой жизни, ни с кем не простившись и не захватив ничего, даже самого ценного или необходимого.
Она появилась в отеле с одной – единственной дорожной сумкой, содержимое которой могло вызвать удивление, а возможно – и некоторые подозрения.
Все, без исключения, вещи, заполнявшие сумку, были совершенно новыми.
Женщина купила их в Париже, перед тем, как сесть в поезд, идущий на север.
Ей казалось, что это правильно и даже совершенно необходимо – начинать новую жизнь в новых платьях и босоножках, словно в новой шкурке, натянутой взамен покинутой, старой.
Теперь она занималась душой, которую, к сожалению, невозможно было обновить с той же
