из кожзаменителя. Лауреат премии Ленинского комсомола обычно держал в ней свои творения, когда хотел их кому-то вручить. Однако матери… как бы Аркадий ни всматривался… нет, не видно. Нигде. Ни на дальних, ни на ближних подступах. «А ведь вроде бы собиралась. Значит, всё-таки не переломила себя. Новосельцевское в ней всё-таки победило».
Но вот как будто бы и отец. «Как будто бы», потому что Аркадий не уверен, что это действительно он. А за его спиной, видимо с кофром отца, – Глеб, тот, кому тётя Зина рекомендовала позвонить, чтобы узнать о деталях приезда. Аркадий ещё продолжает испытывать сомнения: «Он? Не он?», но вся кучка уже дружно сдвинулась с места. Даже слабенькое «ура» как будто раздалось. Лишь тогда Аркадий окончательно убедился: это действительно он. Пётр Алексеевич Долгоруков. Его родной батюшка. Собственной персоной.
А корни у сомнения вот какие. Ведь в его ещё детской на пору расставания памяти отец выглядел высоким, статным, могучим, кипучим, зевсоподобным, мечущим громы и молнии. Да, таким он больше всего запомнился, когда брал с собой Аркашу на репетиции. Каким отец выглядел в домашней обстановке, Аркадий совсем не помнит. Да и бывал ли он вообще когда-нибудь дома? А между тем из вагона на перрон вышел невысоконький такой, чуточку даже как будто сгорбленный бородатый мужичонка, уже едва ли и не старик. На нём незастёгнутый овчинный полушубок, такие ещё донашиваются какими-нибудь долгожителями в самых дальних глухих деревеньках. На голове безобразный треух с опущенным задком. Будто персонаж из «Власти тьмы» Льва Николаевича Толстого. «Зачем это он, интересно, так вырядился?..»
Приветственные междометия, объятия, поцелуи. Аркадий не спешит присоединиться к этой куче-мале. Он всё-таки не птенец, он Сын. По-прежнему держится на отшибе, не смея приблизиться, и другой родственник, Иван Евдокимович, с его жалким букетом и жёлтой папкой. Но вот ещё прошло какое-то время, и… то ли отец сам заметил, или, скорее, кто-то ему подсказал… Широко, как крылья, раскинув руки, он сам идёт Аркадию навстречу. «Сынок!.. Аркаша! Господибожежтымой… Чего ж ты?.. Спрятался. Слона-то я и не приметил!» Подошёл вплотную, обнял. На Аркадия пахнуло каким-то ароматом: лосьон. «А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!» «С чего это вдруг я “смешной”?» – кольнуло Аркадия. Да, Гоголь, да, «Тарас Бульба», словом, отец шутит, но всё равно как-то слегка царапнуло, как будто Аркадий ожидал других слов. Вот и стоящему ближе всех и лицезрящему эту эпохальную встречу Отца и Сына Глебу захотелось внести поправку: «Не смешной, Пётр Алексеевич, это вы напрасно, а замечательный. Наша, можно сказать, палочка-выручалочка». – «То есть как это?» – «Мы же все в основном, когда касается “гвоздь в стену забить”, ну, это я, конечно, немного утрирую… довольно-таки беспомощные. Зато Аркадий мастер на все руки. Чуть что – мы к нему. Никогда никому не откажет». – «Да-да! – тут же поддакнули Глебу. Тётя Тамара. Тоже птенец. Но о ней чуточку поподробнее, может, как-то потом. А если и потом не получится, тоже ничего страшного. – Он мне, например, как-то замок поставил. Мне из квартиры не выйти, так стоило только ему позвонить – он тут как тут. Буквально как лист перед травой! Не будь его, что бы я делала?» – «Браво!» – отец одобрительно хлопнул Аркадия по плечу и этим «браво», кажется, окончательно вывел уже и без того взвинченного всем, что с ним в этот день произошло, сына из себя. «Мне кажется, вы что-то перепутали, – это он не к отцу персонально, а ко всем, потому и “вы”. – Сегодня вроде бы не мой бенефис». Все тут же перестали глупо улыбаться, а отец то ли искренне, то ли фальшиво удивлённо произнёс: «Смотри-ка ты! Слово-то какое! Бе-не-фис…» И, не отдаляя своё окаймлённое незнакомой Аркадию бородою лицо, шёпотом, на ухо: «Прости…» Далее, отделив интонационно и паузой: «А что же наша – её недоступное величество – мать-королева?» Он, разумеется, имеет в виду не пришедшую на встречу… Ту, которая приходится Аркадию матерью, а ему… сходу даже и не скажешь… женой, подругой? Словом, речь идёт о Варваре Анисимовне. Аркадий, невольно опуская глаза: «Вроде тоже собиралась». – «Хм… “Вроде”? Понятно», – облачко на его лице.
Аркадию жаль сейчас отца, он бы предпочёл, чтобы мать изменила своей непреклонности, но… «Послушай, а этот… кто?» Отец только сейчас заметил по-прежнему стоящего истуканом, пока не выдавшего себя ни звуком, ни словом, ни жестом отчима. «Это… Иван Евдокимович», – немного удивлённый Аркадий. «Удивлённый» оттого, что отец, кажется, должен помнить Ивана Евдокимовича. Но нет, не помнит. «Кто сей…» – «Мой отчим», – Аркадий вслух, а про себя: «Притворяется». Иван же Евдокимович, поняв, что его заметили, тут же перестаёт быть статуей. Ожив, делает несколько робких шажков в сторону Долгорукова… и в это же самое мгновение под низкими вокзальными сводами раздаётся изначально, преднамеренно громкое, плюс к тому же ещё и усиленное эхом: «Граждане, расступитесь! Дорогу, граждане! Постереги-ись!..»
Чудное зрелище предстало глазам всех собравшихся на перроне, Аркадию в том числе: катящаяся по платформе, стремительно к ним приближаясь, багажная тележка. На тележке – кресло. В кресле – восседающая, как на троне, пожилая дородная женщина в расшитой гуцульским орнаментом дублёнке и цветастой шали. Справа и слева – по парню в униформе, вцепились руками в спинку кресла. Позади, на подножке,
