знал ли, что он ошибался?
Иной у подсолнуха путь.
Постылая пора
Кусочки валежника, камешков, тряпок,
стекольных мозаик, бутылочных ваз,
лузги и пакетов, и корок от ранок,
налипших на гнильно-дорожную мазь.
И эта гуашь под октябрьским солнцем
не сохнет и вспаханно, жирно лежит,
как скисшая пища на выжженном донце,
над коей рой мух оголтело кружит.
Повсюду сквозит и шуршанье песчинок,
и сгустки, окалины вязких плевков,
опалость последних в природе тычинок,
увядшие пестики, сырость углов.
Промозглость погоды приносит печали,
бессрочность размолвок дарует тоску.
На туфлях, штанинах, заборах, эмалях
холодные брызги от броса к броску.
А вечером, ночью картина готичней.
И всё отвыкает от гульбищ, жары.
Все девы оделись теплей и приличней, -
и только лишь в этом заслуга поры.
Размятые груши на мокром асфальте.
Озябшая живность в раскисших дворах.
Упавший с верёвки белейший бюстгальтер
вбирает трясинную жижу впотьмах.
Тут каждая туча – кривой дирижабль.
Горчичные запахи, хмурость и слизь.
Застойные будни и скользкий октябрь.
Унылая осень, как, впрочем, и жизнь.
Предноябрьство
Мой город обиженный, битый и старый,
бетонный и чуть корабельный, густой,
обшарканный, пыльный, чудной и усталый
легко заселяет предзимний застой.
Округа, как будто кастрюля со щами,
мозаика, пазл, игра, винегрет,
какие рябят пред цветными очами,
внося в безотрадье новейшество бед.
В пейзажи картинок добавились краски,
что сохнуть не могут от частых дождей.
И мат начался, и закончились ласки,
обиды воспряли от чувств и плетей.
Осенняя пакля, очёсы травинок
вписались в сыреющий уличный вид.
Размазы у рта от недавних жиринок
меня убеждают, что каждый тут сыт.
Окурки, как гильзы, летят, опускаясь.
Тревожит сторонний простуженный сап.
Как куколок, кутает всех, не сминаясь,
ворсистый, простой, согревающий драп.
Тут морось накрапом, тоской увлажняет
окрестности, крыши, овалы голов,
а пасмурность грустью за миг заражает
умы несчастливых извечно полов.
