style="font-size:15px;"> пороки простых, стариков и малых.
Диваны просалены смертью, любовью,
рожденьем, убийствами, болью, тоской,
дерьмом и мочой, менструальною кровью.
Тут тени и призрак за каждой доской.
За стёклами сырость и ржавь, и потёмки,
за каждой обоиной рой прусаков.
Заели на печках и душах заслонки,
и чад закоптил изнутри игроков.
Все хаты, как логова или пещеры
животных – уж явно не божьих детей.
Во мне нет такой подходящей к ним веры,
чтоб их приравнять к роду белых людей.
Рядами домишки – гробы над землёю,
а в них оболочки живых мертвецов.
Я память об этом от глаз не отмою
кислотами, водкой, настоем дельцов.
Позорное зрелище. Горе-селенье,
как будто кирпичная свалка в аду.
Как тут выживают? По чьим повеленьям?
Сто раз проходя мимо них, не пойму…
Штаны
Как будто бы кто-то шагает в тумане,
меж двух одинаковых сизых столбов.
Не видно лица и нагрудных карманов.
Наверное, в белой рубахе без швов.
Так ровно идёт, не виляя нисколько,
но медленно очень, как будто стоит,
и словно парит над землёю, что колка,
беззвучно, безручно, безглаво молчит.
Как будто лихой акробат на верёвке
иль лёгкий атлет уцепился за жердь…
Вид этой загадки, с какой-то издёвкой,
на миг пошатнул подо мною всю твердь.
Гоню опасенья в шагах, искушеньи.
И требует рот от волненья питьё…
Приблизясь к чему-то с сухим предвкушением,
я вижу прищепки, мужское бельё…
Oktober
Бывалое солнечным небо скисает,
титановым цветом суровя нам взор.
По-своему каждый по лету скучает,
припомнив веселье, грустинку иль сон.
Ссыпаются кроны и парки пустеют,
и моросью часто асфальты полны,
одеждой и ленью гуляки толстеют
под новым покровом сырой пелены.
Всё чаще дымятся стаканы в кофейнях,
прозрачная холодь тревожит везде,
теснеет в автобусах и богадельнях,
скудеют газеты на сок новостей.
Опять тяжелеют шаги и улыбки,
мелькают угрюмость, потерянность лиц,
а воздух становится мокрым и липким,
и реже встречаются игрища птиц,
дома, муравейники дверцы закрыли,
