что повода для страданий художнику не требуется – и так вся жизнь один оголенный нерв, да на фоне нищеты. Потому как продаться истинный талант если и может в принципе, то только сильно после собственной смерти. Истории прижизненного успеха множества творцов никак не влияли на ее мнение, по той причине, что каждый день перед глазами у нее был свой собственный художник – мой отец. Тот действительно страдал. Он считал свой талант и мастерство достаточно значимыми, чтобы быть жемчужиной, ради которой ценители должны сами нырять на какую угодно глубину не снимая ни сапог, ни ватников. Ценители же такие не отыскивались, а выставлять свой жемчуг на продажу самостоятельно отец считал если и не преступлением против искусства, то чем-то пошлым и недостойным художника.
Тем не менее, мама была не чужда любимой игрушки человечества – противоречий. Когда я стряпал какие-то мелкие поделки из дерева, глины или рисовал каляки-маляки, частенько получал от нее нагоняй. Дескать, нормальным детям полагается мяч по двору гонять, а не глаза ломать, сидя дома. В то же время, когда я записался в музыкальную школу, она не возражала, живо представив мою музыкальную карьеру. В ее мечтах я непременно становился дирижером военного оркестра. Военного – потому что как отмазать меня от службы в армии она не знала, а военный музыкант – это вроде бы и не совсем военный. В том смысле, что не бушевавший в ту пору кровавый Афганистан и не вечный гибельный стройбат музыкантам в погонах, по ее мнению, не грозил. На тот случай, если дирижером мне все же стать не удастся, мама предусмотрела запасной вариант – отправила меня на курсы английского языка. Чтобы у меня появилась возможность стать военным переводчиком, разумеется.
Занятия музыкой, как и уроки английского, давались мне с одинаковым успехом, впрочем, довольно посредственным. В детстве меня совершенно не волновало, какую профессию выбрать. Словно была у меня какая-то неосознанная уверенность, что все сложится само собой. Как говорила моя учительница по классу фортепьяно, не человек выбирает инструмент, а инструмент человека. Нельзя от простого блямканья по клавишам рояля дойти хоть до какого-то приличного уровня исполнительства, если рояль не хочет брать на себя заботу управлять тобой. И я представлял себе такую картину: человек стоит на голове, выставив вперед руки с растопыренными пальцами, а над ним нависает перевернутый рояль, шустро скользя по пальцам частоколом своих черных и белых клавиш, заставляя человека напевать мрачный мотив. Не знаю, почему мотив представлялся мне исключительно мрачным. То ли от того, что человеку, поставленному в такую позу роялем, радоваться не полагалось, то ли потому что детство мое пришлось на последние декады темного века, малорадостного по своей природе.
Можно было бы считать, что единственным результатом десяти лет обучения в музыкальной школе стало стойкое отвращение к классической музыке, если бы не один случай, сильно повлиявший на мою дальнейшую жизнь.
2
На хоровые занятия в одну со мной группу ходила девочка Вика. Внешность она имела довольно странную. Тело Вики было как будто обожжено. Вся кожа, которую позволяла увидеть одежда и жидкие пегие волосы, была воспаленного розового цвета, покрытая трещинками и редкими чешуйками. Под кожей отчетливо просвечивали сине-зеленые ниточки вен, а прозрачные пальцы были лишены ногтей. Поведением Вика не отличалась от других девчонок – такая же болтушка и хохотушка, как и они. Часто приходится слышать о детской жестокости. Не знаю, исключение это или само правило, но никто из девятилетних охламонов группы никаким образом не показывал, что замечает в Викином виде что-то отталкивающее. Никто и никогда не спрашивал, из-за чего она так выглядит, не издевался и не игнорировал.
Одним зимним вечером я пришел в музыкальную школу на собрание хора. В зале, где мы обычно пели, меня и других учеников встретила заплаканная учительница пения. Хлюпая носом, она сказала, что сегодня занятия не будет, потому что Вика умерла.
Возвращаясь домой по темной заснеженной улице, я озирался по сторонам. Мне казалось, что вот-вот я увижу Вику, примостившуюся на крыше табачного киоска, в черной сетке проводов или сидящую верхом на изогнутой шее фонарного столба. Мне казалось, что если мертвые люди и являются живым, то должны при этом выбирать места повыше. Я вглядывался в улицу до тех пор, пока в вихре снежинок не увидел Вику, стоящую на крыше несущейся мимо фуры. Видение было мимолетным, но я успел заметить улыбку мертвой девочки, приветливо машущей мне рукой. Первая моя мысль была о том, что у мертвецов дела не так уж плохи, раз они улыбаются и машут. И сразу за ней пришла следующая – а что же, собственно, такое смерть?
В свои девять лет я прекрасно понимал, что умереть совсем не сложно. Достаточно выпрыгнуть из окна бабушкиной квартиры, находящейся на десятом этаже, броситься под колеса мчащейся машины или поезда, нырнуть в реку и долго-долго не выныривать. Но простое прекращение существования не казалось мне удовлетворительным объяснением смерти. Ведь если смерть – это несуществование, то и ее самой существовать не может. Но каждый знает, что смерть определенно существует. Эта загадка меня заинтриговала
