-эстетической традиции, восходящей к библейским текстам на уровне содержания и при этом вбирающей в себя классические формы, любые попытки дискредитации которых должны порицаться. Во-вторых и вместе с тем, русская литература должна уметь выразить себя на собственном языке с той степенью оригинальности, которая способна обеспечить необходимость ее существования; любые языковые программы, требующие заимствований из иностранных языков и рассматривающие эти заимствования как условие развития, должны быть отброшены; подражательность в языке и в литературе есть лишь следствие неспособности самостоятельно мыслить; одним из главных источников оригинальности слога признается народный язык. В-третьих, фундаментальными началами литературного творчества, наряду следованию образцам, признается уважение к собственным литературе и языку, здравый смысл и вкус. В-четвертых, поэзия не должна противопоставляться идеологии и дидактике, выражающим базовые приоритеты развития общества, а истинное просвещение, которому служит поэзия, должно быть признано несовместимым с революционным и богоборческим. В-пятых, поэт может и даже должен участвовать в жизни общества, но лишь постольку, поскольку это необходимо для творчества: он прежде всего наблюдатель, а не активный деятель, в обществе он ищет материал для творчества и пытается воздействовать на нравственный климат в обществе своими произведениями, признавая за ним, при всех его достойных осмеяния недостатках, в т. ч. «вечных», возможность совершенствования в тех пределах, которые обусловлены не совершенно избытой им потребностью противостояния злу. В-шестых, авторская индивидуальность должна формироваться не столько за счет формальных экспериментов, игры с традицией, сколько за счет сознательных усилий, направленных на углубление сознания личной причастности к национальной культуре; без этих усилий литературная деятельность лишается смысла.
Разумеется, подобного рода представления не были достоянием одного Крылова: в разное время они могли ассоциироваться с Г. Р. Державиным, А. С. Шишковым, Ф. В. Ростопчиным, А. С. Пушкиным, с литературным обществом «Беседа любителей русского слова», в которое Крылов вошел вместе с Державиным. Но при этом именно Крылов воспринимался как значительнейший поэт александровской и николаевской эпох, не слишком серьезно относившийся к своей литературной славе и еще менее к литературным декларациям общего характера.
Более того, в памяти современников Крылов остался склонным к чудачествам оригиналом, острым на язык и с готовностью демонстрировавшим слегка (подчас и вполне) презрительное отношение к собратьям по литературному цеху и при этом последовательно уклонявшимся от прямого участия в литературной борьбе[1]. Анекдоты о нем, сохранившиеся в воспоминаниях и переписке людей, его знавших, запечатлены истинной веселостью, знанием человеческой природы и пренебрежением общепринятыми представлениями о должном и допустимом в сфере общественного, частного и литературного быта[2].
Быт Крылова был неустроенный, беспорядочный, удивлявший или даже шокировавший тех, кто ценил удобство и опрятность и придавал значение рациональной организации частной жизни; не только далекий от роскоши, но демонстрировавший откровенное неуважение к ней. «У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжелой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на который она была повешена, не прочен и что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. “Нет, – отвечал Крылов, – угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову”»[3]. По той же модели строится рассказ А. Г. Венецианова: «Заметив на стене его комнаты грязное пятно, позади тех кресел, на которых он постоянно сиживал, образовавшееся от частого прикосновения головы к одному месту, я посоветовал Ивану Андреевичу выкрасить комнату. Замечание мое, по-видимому, удивило его, как бы важное открытие. “Эх, братец, – сказал он, немного подумавши, – ведь чрез несколько дней появится новое пятно; неужто для этого всякий раз красить комнату?” Призвав потом служанку, стал ей выговаривать, почему она не позаботится смыть пятно; когда же она возразила, что пятно будет еще хуже и больше, если его вымыть, потому что краска кругом сойдет, Иван Андреевич отвечал пресерьезно: “Да, правда твоя! Ну, пока мы сделаем лучше: прикрой пятно чистою тряпичкою, прикрепив ее к стене, и каждый раз, как тряпичка замарается, можешь ее вымыть”. Выдумкою этой он остался так доволен, что лицо его, прежде озабоченное, тотчас просияло особенным удовольствием»[4]. Ср. заметки П. А. Плетнева: «Пушкин напечатал анекдот о Крылове, как над его головою несколько лет висела большая картина, сорвавшаяся с одного гвоздя и чуть только державшаяся на другом, угрожая неминуемым падением на диван, где сиживал Иван Андреевич, и как он не беспокоился об этом в уверенности, что рама, в случае падения картины, непременно должна описать косвенную линию и миновать его голову. Рассказ Пушкина знакомит несколько читателя с характером жилища, с беспечностию и вместе с математическим умом Крылова. Много было оригинального в этом человеке, в его взгляде на вещи и в его привычках. Спокойствие, доходившее до неподвижности,
Что, разумеется, не мешало ему иметь свое мнение и выражать его в форме одновременно шуточной и прямолинейно-серьезной, как произошло, например, после чтения Пушкиным трагедии «Борис Годунов»: «На вечере у А. А. Перовского (Погорельского) Пушкин читал своего “Бориса Годунова”, еще не напечатанного. В числе приглашенных был и Крылов. Общее внимание, прерываемое свидетельствами живейшего сочувствия и увлечения, не могло не порадовать автора и не польстить самолюбию его. После чтения обратился он к Крылову и сказал: “а признайтесь, И.<ван> А.<ндреевич>, что трагедия моя Вам не нравится”, зная как он неблагоприятствовал приемам романтической школы. “Почему же, – отвечал К<рылов>, – трагедия очень хороша в своем роде. Это напоминает мне проповедь одного пастора, который говорил, что в Божием творении все создано как нельзя лучше и все изящно и стройно. В числе прихожан был один горбатый, который по окончании проповеди подошел к нему и сказал: “ну, не грешно ли Вам при мне говорить, что все в природе прекрасно и стройно. Посмотрите на меня”. “Что ж, – возразил ему проповедник: для горбатого и ты так стройно сложен”. // Можно представить себе, каким образом, при этих словах, звонким детским хохотом залился добродушный Пушкин. Он бросился к нему и дружески пожал руку его» (Вяземский П. А. Мои литературные воспоминания // РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1034. Л. 3–3 об.; ср. варианты этого рассказа: Вяземский П. А. Полн. собр. соч.: Т. 1–12. Т. 1. СПб., 1878. С. 184; Литературное наследство. Т. 58. М., 1952. С. 78–79).
Основные подборки анекдотов о Крылове: Крылов в воспоминаниях современников. М., 1982 (далее: Крылов 1982); см. также: Русский литературный анекдот конца XVIII – начала XIX века. М., 1990. С. 156–165. Впервые анекдоты о Крылове использованы как биографический источник М. Е. Лобановым и П. А. Плетневым (Лобанов М. Е. Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова. СПб., 1847; Плетнев П. А. Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова // Крылов И. А. Полн. собр. соч.: Т. 1–3. Т. 1. СПб., 1847 (далее: Крылов 1847). С. I–LXLIX.
Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 12. М.; Л., 1949. С. 170.
Материалы для биографии И. А. Крылова: (Статья вторая) // Северная пчела. 1847. № 22. С. 85. Атрибуция авторства А. Г. Венецианова: Крылов 1982.
