все написанное мною до сей поры, я увидел: оно создает впечатление, будто меня только и занимали, что эти три ночи, отделенные одна от другой несколькими неделями. Ничего подобного, они были всего лишь пустяковыми эпизодами того заполненного множеством событий лета и до времени куда более позднего занимали меня бесконечно меньше, чем мои личные обстоятельства.
Большую часть времени я работал. Ранними утрами, когда солнце отбрасывало мою тень к западу, я торопливо шагал по белым ущельям «нижнего» Нью-Йорка в свой «Честный траст». Я уже знал по именам наших клерков и молодых продавцов ценных бумаг, людей, с которыми завтракал в темных, переполненных ресторанчиках – свиные сосиски, картофельное пюре, кофе. У меня завелся даже короткий роман с девушкой, жившей в Джерси-Сити и работавшей в нашей бухгалтерии, однако ее брат начал косо посматривать на меня, и, когда она в июле отправилась в отпуск, я позволил роману тихо угаснуть.
Ужинал я обычно в «Йельском клубе» – невесть почему, это было самым гнетущим событием моего дня, – а после поднимался в его библиотеку и тратил час на добросовестное изучение инвестиций и залогов. Шумной публики в клубе обычно хватало, однако библиотеку она обходила стороной, и потому работалось там хорошо. Затем, если вечер был тих и тепел, я совершал прогулку по Мэдисон-авеню и, миновав старый отель «Мюррей-Хилл», сворачивал на Тридцать третью стрит и доходил по ней до Пенсильванского вокзала.
Я понемногу влюблялся в Нью-Йорк, в его пряные, полные приключений вечера, в удовольствие, доставляемое ненасытному взору мельканием и мерцанием его женщин, мужчин, машин. Мне нравилось прохаживаться по Пятой авеню, выбирать в людской толпе романтического облика женщин и на несколько минут воображать, как я войду в их жизни и никто не узнает об этом и не осудит меня. Иногда я мысленно провожал их до квартир, занимаемых ими на углах затаившихся улиц, и женщины оборачивались и улыбались мне, прежде чем растаять в теплой темноте за дверью. В зачарованном сумраке огромного города на меня нападало порой одиночество, которое я ощущал и в других – в бедных молодых клерках, переминавшихся перед витринами магазинов, ожидая, когда наступит время одинокого ужина в ресторане, – в людей, которые попусту растрачивали в полумраке самые острые мгновения и ночи, и жизни.
И снова в восемь вечера, когда темные сороковые уставлялись в пять рядов дрожащими таксомоторами[9], желавшими полететь к кварталу театров, я чувствовал, как валится куда-то мое сердце. Чьи-то тела кособочились в ожидавших такси, пели голоса, кто-то смеялся над не услышанным мной анекдотом и раскуривал сигареты, и огоньки их очерчивали неразличимую извне жестикуляцию сидевших в машинах людей. Воображая, что и мне тоже будет дано мчаться навстречу их увеселениям, разделять их сокровенное волнение, я желал им всего самого лучшего.
Джордан Бейкер я потерял на какое-то время из виду, но потом, в середине лета, нашел снова. Поначалу мне было лестно появляться с ней там и сям, поскольку она была известной гольфисткой и имя ее знали все. Потом к этому чувству добавилось другое. Я не то чтобы влюбился, но начал испытывать к ней нежное любопытство.
Комментаторы романа полагают, что это отсылка к «Бесплодной земле» Т. С. Элиота: «Машина в ожидании дрожит, как таксомотор» (перевод А. Сергеева).
