пребывания – он, как ему кажется, и это вроде может оказаться истинной правдой, забрался под кровать барина Илии, и там, в пыли пола и снятых с ног тапочек Илии, без задних ног, как младенец спал.
И он бы, пожалуй, и дальше продолжил наслаждаться этим своим уединением под кроватью Илии, где вся эта пыль и даже тапочки Илии, пропахшие его ногами, ему не только не мешали, а вносили собой особый комфортный контекст в его нахождение здесь, – он, есть такое сонное дело, местами чувствовал себя барином, – если бы не этот резкий подъём его сиятельства барина Никодима (под таким величавым именем был всем и в том числе и Прошке известен Илия), который в своих впопыхах вдруг соизволил наступить не на пол, а на вытянувшиеся из под его кровати ноги Прошки (вот эта его, отчасти дерзость с замахом на местные барские установления с вытянутостью ног, и придала его сну такую аллегористическую сладость – он спал без задних ног, кентавр оборзевший). И как только барин Никодим так оступился на Прошкиных ногах, то вслед за этим получает своё развитие новая история, с подскоком до самого своего потолка Прошки, который само собой оказался самым дном барина Никодима, фигурально являющимся дном его кровати, и падением барина Никодима до тех низов пола, где сейчас пребывал в своём обстоятельстве возлежания Прошка.
И как только барин Никодим в своём полёте не совсем зрело: «Ё*-ты!», прошёлся по всем супостатам и неприятелям его, почти что стопроцентного дворянского рода, – из столбовых мы дворян, с купеческой червоточиной только со стороны зятя Афанасия Душезлобного, но зато купца первой гильдии, – и в итоге шмякнулся головой об пол, где он, получив лёгкое сотрясение, на пример высоких господ называемых новым иностранным словом «контузией», в общем, слегка оконфузившись от переизбытка внутри себя пара и энергии, которая в своей совокупности и значимости в тот же момент вышла из себя, то есть и самого Никодима в том месте, о котором не говорят в приличном обществе, но все при этом на этом месте сидят и имеют его в виду, когда о ком-то говорят, то тут-то ему на глаза и попадается этот запропастившийся Прошка. Который сидит под кроватью, уперевшись макушкой головы об дно кровати, и без всякого живого уразумления, в состоянии, ни жив, ни мёртв, смотрит на Никодима.
– Ах, вот ты куда подевался, подлец! – первое, что проскальзывает в лице Никодима, когда он так и в таком своём положении увидел этого подлеца Прошку. И сейчас бы в этого Прошку чего-нибудь, да тот же тапочек, запульнуть не мешало, за его пренебрежение установленным им, Никодимом, правилам в его барском доме, но ничего такого нет под рукой у Никодима, да и он сейчас находится не в том положении, чтобы предпринимать такие решительные действия. При этом Никодим не имеет никакого права пренебрегать данной ему от бога и его величеством властью, таскать за уши провинившихся холопов, которые не проявляют должного почтения к нему (сволочи, не снимают шапок при встрече с ним, а то, что он с них давно уже все поснимал, его как то совсем не волнует) или не усердствуют в деле увеличения его
