та же девка с ребенком на руках. Кинулся вниз, увидел, как набежавшие бабы сбивали с нее огонь чем ни попадя.
Снова грохнули взрывы неподалеку, и Матвеич, кашляя и ругаясь, затрусил к щели. Обхватил Степку обеими руками, пригнул, чтобы если уж жахнуло сверху, то по нему, не по Степке.
И опять затихло наверху. Только дом все гуще гудел, разгорался. Бабы опять забегали по двору, заголосили. А Матвеич огляделся, соображая, что теперь делать. Девка, что выносила ребенка, скорчившись, сидела на дне щели. Платье на ней совсем обгорело, обнаружились розовые, заляпанные копотью панталоны, и она закрывалась растопыренными пальцами, таращилась на Матвеича круглыми испуганными глазами.
– Дура, кто теперь на тебя глядит?! – крикнул Матвеич.
Не уговорил. Девка, похоже, совсем онемела от страха, от стыда, ничего не соображала. Плюнув, он снова вылез из щели, в грудах выброшенного барахла отыскал полосатую пижаму, принес.
Пожар перекинулся на сарайки, на поленницы, пополз по заборам, выдавливая кричащую, плачущую толпу со двора на улицу. Но и на улице было не лучше: горели дома на другой стороне, и некуда было деваться, кроме как бежать вдоль улицы, мечась от одной огненной стены к другой.
– Зажигальными он, зажигальными бросает! – отложился в памяти чей-то вопль.
«Ну, если зажигальными, пиши пропало!..»
Матвеич скинул пиджак, засунул в него Степку и, крепко ухватив внука за ручонку, затрусил посередине улицы. Отбежав изрядно, понял, что бежать-то надо бы в другую сторону, к Волге, где легче укрыться. Оглянулся на бегу. Улица походила на задымленный тоннель, посреди которого метались люди, свечками пылали столбы и горели кучи вынесенного из домов добра. Вспомнил: впереди будут каменные дома, – и заторопился туда, рассчитывая, что среди каменных-то домов улица не превратится в сплошную печку.
Но и каменные дома тоже горели. Возле колонки суетились пожарные. Воды не было – где-то чего-то перебило, – и они бестолково бегали вокруг своей красной машины.
Взрывы протопали поперек улицы, раскидали дома, разворотили мостовую, вскинули дымы новых пожаров. Грохот, истошный визг, чудовищный, непонятно откуда доносящийся скрежет, будто разом тормозила сотня паровозов, заставляли гнуться к земле. Сквозь этот бедлам звуков прорезались женский визг, крики обезумевших от страха детей, чей-то громкий, захлебывающийся плач.
Степка тоже закричал, и Матвеич ругнул его: не раненый, не ушибленный, чего орать?!
Тот замолк на миг и снова заорал, вроде как с ликованием в голосе, задергался. Обернувшись к нему, Матвеич увидел лучащиеся глазенки, устремленные в небо, где кувыркался, падал хвостатый крестик самолета.
– Оглашенный!.. Хуже бомбы…
Но уж и другие люди орали в злой радости, и самому Матвеичу хотелось кричать вместе со всеми. Может, и закричал бы, если бы только что не ругал внука. Стоял, ликуя сердцем, сам удивляясь: такое кругом, а тут какой-то один-единственный самолет, скувырнутый с неба. Что за убыток ворогу, когда гибнет целый
