дового коллектива трудился только факс. Подмигивала заставка на компьютере, телевизор приятным женским голосом сообщал прогноз на предстоящую неделю: дожди, дожди и только дожди. Варвара Архиреева уже вернулась из отпуска, болтала с подругой по телефону: включила громкую связь, чтобы трубка в руке не мешала красить ногти, обложилась флакончиками, кисточками, протирками, прочими непостижимыми предметами женского обихода.
– Чем ты сейчас занимаешься? – жеманно вопрошала подруга.
– Ничем, я на работе, – в том же духе отвечала Архиреева.
Покосилась на меня, расцвела, подставила щеку и на всякий случай отключила громкую связь. Я совершил ритуал, отметив, как она похорошела за лето, махнул рукой – болтай уж. Проигнорировал факс и потащился в кабинет, обогнув выставленный на проходе мокрый зонт (вот именно, что мокрый, пусть не врет, что корпит на работе с раннего утра). Я развалился в кресле, закрыл глаза. Мог вообще не приходить. Учитывая уйму проделанного накануне…
Перед глазами все еще носилась галерея «Арт и Шок», вытянутые лица устроителей выставки, перепуганная мордашка хорошенькой художницы Оленьки Наумовой, чье творение в стиле ню «Разнузданная деликатность» свистнули с экспозиции в первый же день показа. То, что Оленька – лесбиянка, я узнал уже после того, как вычислил похитителя и вернул творение на место, утерев нос доблестным органам в лице капитана Максимовского. Честно выданный гонорар за услугу – это, конечно, замечательно, но ведь не хлебом же единым…
Видение было прилипчивым, как двусторонний скотч. Подобные «артишоки» проводились в нашем городе с пугающей регулярностью. Искусства, как такового, там не было, а вот экстравагантности, эпатажа, эпигонства, пошлости и конкретного разврата – более чем достаточно. Кому об этом не знать, как специалисту по поиску и возвращению утерянных и похищенных предметов искусства и редких антикварных вещей. Озабоченная публика валит, как в семидесятые за сапогами. Имеют место происшествия. «Разнузданная деликатность» была красива. Без подковырок. Подражательство Франсуа Буше – дивная красотка, выписанная до последнего волоска под мышкой, возлежала на атласных простынях в позе страстного ожидания. Я вычислил похитителя в течение пяти часов – вдохновленный умоляющим взглядом Оленьки Наумовой. Помощников не было – все свои по отпускам, а полиция предусмотрительно умыла руки, дабы потом не позориться. Следы привели в строительный вагончик на окраине Западного жилмассива, где некий сторож по фамилии Аникеев в свете керосиновой лампы жадно поедал глазами готовое к соитию божество. Я, в принципе, не злой, мог бы не привлекать его к ответственности, но очень не понравились маньячий блеск в глазах и нож, с которым он бросился на меня. Этот юродивый обладал нехилой физической силой! Я вспотел, пока с ним справился. Скрутил, отдышался, огрел по затылку керосиновой лампой, после чего вызвал наряд и стал поедать «Разнузданную деликатность» жадным взором голодного маньяка, приходя к мысли, что начинаю понимать, откуда берется в человеке все темное и опасное для общества…
Впечатлительным я стал. Не хватало чего-то в жизни. Четвертый десяток в затылок бормотал. Тридцать три, нормальные люди в этом возрасте на кресте гибнут во благо человечества, приобретают футбольные клубы, нефтяные компании, особняки в процветающих мировых столицах…
Я открыл глаза, обозрел свои пятнадцать метров «полезной» площади. Новый стеллаж для документов, монитор, стол из черного дерева, призванный внушать посетителям мысль о надежности выбранного ими заведения.
Второй предмет моей гордости – картина известного сюрреалиста Гуго Эндерса, выполненная в стиле морской болезни. Прямоугольник 40 на 60. Названия я не знал, как не знал ничего и о биографии самого художника, кроме того, что он предельно знаменит и считается преемником Сальвадора Дали. Еще один гениальный безумец, проникший в тайны мироздания. Про себя я так и называл картину: «Морская болезнь». Причудливое смешение реальности и бредовых фантазий. Морские волны с потрясающими цветовыми переходами, непонятные существа, запутанные в элементах рангоута и такелажа, испытывали страшные мучения и были выписаны с убедительной конкретностью. Безумная гроза, озаренная вспышкой сверхновой, расплавленная биомасса, пронизанная бусинками кричащих глаз… Художник не был поклонником теории чистого цвета (как какой-нибудь фовист), хотя и входил в доблестную плеяду авангардистов. Любитель экспериментов с красками. Он не имел живописной манеры, собственного творческого стиля. Он был разный. Писал под настроение. И вместе с тем считался с законами светотени, перспективы, постепенного сгущения или смягчения света. Первенство в картине всегда оставлял за рисунком…
– Тук-тук, – сказала Архиреева, проникая в кабинет. – Ты один?
– Сам с собой, – очнулся я.
– Понятно. Пришла подставить вторую щеку. Можно, Андрей Иванович?
– Проходи, – разрешил я, чмокнул, куда было велено, и она, весьма довольная, развалилась в кресле. С ухмылкой глянула на старый стеллаж, который я так и не сподобился отправить
