обида на всех и вся и обвинение в своих бедах кого угодно другого, кроме себя самой, охватили и поглотили её. В пьяном угаре она всё чаще скандалила со своим мужем и начала, наконец, его бить, и бить чем дальше, тем страшнее. Била палкой, утюгом, шваброй, плескала на него кипятком, кидалась на него с ножницами, сопровождая свои нападки самыми ужасными ругательствами и проклятиями. Однажды он проснулся от недостатка воздуха для дыхания и, открыв глаза, убедился, что прямо над ним возвышается силуэт его жены, которая, дико сверкая зелёными глазами в лунном свете, освещавшем одну её голову, оплела полотенцем шею мужа и душит его. От радикального и печального конца несчастного тогда спас визит очередной группы охотников, которые без стука ввалились в дом, и жена, присмирев, вынуждена была отложить своё намерение и предаться с гостями пьяному загулу.
Девочка росла и взрослела в этих условиях. Её ничему не обучали, её едва кормили, а зачастую забывали даже и об этом. Когда родители и их гости в беспамятстве засыпали, она украдкой выбиралась из своего угла, где всегда тихонько сидела, подбегала к столу и питалась остатками закусок, которые затем не забывала выносить Проглоту, появившемуся в их доме по достижении ею шести лет. Именно от Проглота она узнала о существовании в жизни такого понятия, как мытьё и очистка от грязи собственного тела. Увидев однажды, как он плещется в луже недалеко от своей будки и затем, взъерошив шерсть, стряхивает с себя воду, она забавы ради повторила эту процедуру и, заметив при сём, что различные исходившие от неё неприятные запахи после данных действий поуменьшились, потом старалась мыться сама, и не только в лужах, но и в бочках, стоявших по углам дома для сбора дождевой влаги.
Взаимоотношения её с родителями ограничивались крайне убогим набором фраз. По имени ни мать, ни отец к своей дочери никогда не обращались, так как просто-напросто это имя не помнили. «Брысь», «вали отсюда» и «убирайся» – вот наиболее типичные фразы, которые дочь с самого раннего детства слышала от своих родителей, попадаясь у них на пути. Бывало также, что ей говорили «эй» и приказывали подать или выбросить что-либо, помыть пол или убрать со стола. Ни нежности, ни любви, ни хоть какого-нибудь внимания от своей матери она никогда не видела и всегда чувствовала от неё лишь досаду на самое своё существование. Отец, с пьяной слезы, иногда всё же поглаживал девочку по голове и даже называл «дочуркой», – однако трезвым всегда бывал зол и пребывал в раздражительном поиске очередной дозы спиртного. В минуты, когда оба родителя бывали трезвы, дочь получала от них наибольшее количество пинков, тумаков и ругательств. Такой образ жизни не мог не привести к формированию у девочки целого сонма страхов, забитости и молчаливости серой мышки, постоянно ищущей щёлку, куда бы забиться. Она хоть и умела говорить, но почти не говорила, а если и произносила какие-то слова, то – вследствие ли редкости таких фактов или из боязни быть грубо перебитой родителями – произносила их с какою-то странно лающей, отрывистой, гнусавой интонацией.
