звучит «Императорский вальс». Заказ с этого столика герр Адам лучше доставит на кухню сам. Грёпке смотрит на чек, не веря глазам:
– Адам, это что, шутка, что ли? Это Ашманы? Я разве не сказал, чтоб они брали комплексы?
– Не захотели. – Голос Адама звучит бесконечно устало.
– Вот уроды, – сквозь зубы бормочет Грёпке и оборачивается к кухне. – Новый чек! На девятый стол два раза полный комплексный обед, к нему première – два раза фуа-гра, один террин из лангуста, одни устрицы. Deuxième: два раза гребешки. Troisième: два ягненка, один сибас и одна утка в две подачи[2]. Десерт по запросу.
– Oui, chef![3] – единогласно отвечают повара, следом доносятся вразнобой приглушенные стенания и ругательства. «Еще четыре „Императорских вальса“ – и рабочему дню конец», – думает герр Адам, но отчего-то эта мысль не приносит ему истинного утешения.
– На, захвати на пятый, – раздраженно бросает Грёпке, засовывает две тарелки под нагревательные лампы на стойке выдачи, тянется к бокалу со столовым вином, гасит злобу двумя большими глотками и объявляет:
– Две порции гребешков с пенкой васаби и поджаренным листом нори.
Герр Адам принимает тарелки и направляется прочь из царящего здесь жара и чада, но, не доходя до двери, сворачивает за угол к бару.
Опустив тарелки на стойку, он долго смотрит на них, и в голове у него крутится мысль, посещавшая его уже не раз: удивительно, как столь бесхитростный и грубый человек, как Грёпке, способен изобретать и создавать на тарелке нечто столь изысканное и трогательно прекрасное. Герр Адам окунает кончик пальца в соус и пробует: нежная пенка тает во рту, острый белый соус к рыбе, слегка приправленный зеленым японским хреном и тонкой кислинкой лайма и лемонграсса, имеет насыщенный и глубокий вкус. Достав свой нож сомелье, он отрезает по кусочку от каждого гребешка. Мясо прожарено превосходно, еще прозрачно на вид и сохраняет свою красоту; лист водорослей, поджаренный до хруста, с щелчком растворяется на языке. Еще какое-то время Адам наблюдает, как медленно опадает пенка, становится жиже и наконец растворяется, затем берет тарелки и поворачивает обратно на кухню:
– С пятого столика возврат: блюдо слишком холодное!
Глаза Грёпке чуть не вылезают из орбит, лицо от бешенства мгновенно наливается кровью, вспыхивают густо-лиловые сосудистые звездочки на щеках.
– Уроды, одни сплошные уроды! – кричит он и отшвыривает сковороду с двумя жарившимися на ней медальонами из оленины. Та отлетает на противоположный конец кухни, и Грёпке повторяет:
– Уроды!
Герру Адаму вспоминаются текстура и ароматы соуса, доведенное до совершенства мясо гребешков; он пожимает плечами и по-прежнему не может понять, как же это возможно: такой человек – и такая еда.
– Нечего пожимать плечами, Адам, что ты тут со мной заигрываешь – наверняка
Да, шеф! (
