глянете на мое письмо по возможности? На предмет ошибочек? – и махнул рукой: – Сеня, дай человеку чаю!
Обращение на «вы» уже не резало слух, неизменная вежливость здесь – вынужденная и очень важная мера. Это такое мировоззрение. Его надо принять на время, пока ты сидишь, хочешь или нет. А вот привыкнуть к тому, что другие гоняют шнырей почем зря, придумывая им задания, которые ничего не стоило бы выполнить самим, он все не мог. Было стыдно за этот чай, который ему подали в пластмассовой чашечке, но он взял, чтобы никого не взбесить. Хочется верить, что он не переопылится этой гнилой насквозь философией.
Один из соавторов спросил Мишу похоронным голосом:
– Откуда ты знаешь, что он тут вечно пишет? Может, донос на тебя?
Он снова вздрогнул, но парни заржали, значит, шутка.
«Моей любимой женьщине», – начиналось письмо. Он быстренько исправил ошибки. Но оставалось самое важное – смысл послания, который прыгал, как кардиограмма инфарктника.
– Вот вы начинаете очень трогательно, пишете, что хотите быть с ней, когда выйдете. Но потом: «Раз я люблю тебя, – говорите, – ты должна быть мне верна». Это немножко… прямолинейно. Давайте не будем говорить ей, что она должна. Дайте ей понять как-то более ласково. Мол, если ты меня дождешься, я буду самым счастливым человеком. Далее. Что за фраза: «Во мне возобладали моральные качества»? Вероятно, вы имеете в виду, что исправились. Но зачем так сложно? Ведь есть слова проще и ясней – «раскаиваюсь», «исправлюсь», «многое понял».
Он отредактировал красочные и глупые абзацы, не встретив возражений. Теперь Миша признавался Кате: «Только мысли о тебе помогают держаться». Он не требовал верности и говорил даже, что ее не заслуживает, но тем самым брал Катю на слабо и как бы к верности этой ласково принуждал. Признавался, что Катя – лучшее, что есть в его тяжелой жизни. Миша сунул ему потом несколько сигарет, которые были как нельзя кстати, и целую баночку джема – стеклянную, категорически запрещенную в передачах банку. Где они только берут эти фантастические вещи? Он попытался вежливо отказаться, но по взгляду Миши понял, что отвергать дар нельзя.
– От души – бери, – сказал Миша.
– Он сладкого не ест, – ввернул Мишин приспешник, – вышло же постановление, – всем, кто легче сорока пяти килограмм, будет амнистия.
Они смеялись долго и смачно, в их миропредставлении это была просто великолепная шутка. А он был рад неожиданно подаренному ему общению и даже немножко горд – поговорил вот так запросто с уважаемыми людьми и даже был им полезен. Да что там – он просто перекинулся словечком хоть с кем-то. Он так давно ни с кем не разговаривал. Улыбаясь (наверняка глупо), снова сел писать. У него спросили: «Тоже письмо?» – и он ответил: «Нет, пишу роман». – «Писатель, значит», – покивал Миша и, конечно же, спросил то, что спрашивает почти каждый придурок, когда узнает, что общается с писателем: «А про меня напишешь?» Он тогда еще Мишу недооценивал, не
