или и тут вас проконтролировать, чтобы ерунду не учудили?
Мэтт останавливает послушавшегося Кира, потянув его за рукав пиджака.
– Не пойдём. Я только что оттуда. Ничего нового мне не скажут. Хотите – убейте меня что ли?
Учительница хмурит брови.
– Митрофан. Вызову опекуншу на разговор.
«О-о-о, эта старая грымза любит на досуге перемывать косточки ученикам во время чаепития с родителями», – думает Мэтт, а вслух говорит:
– Мне всё равно. Это вы тут – плохой человек, а не я. Потому что вы – равнодушная и расчетливая. До свидания.
Она кричит ему вслед всякое. А Мэтт хватает Кира за руку и бежит. Подальше от криков, подальше от давления, подальше от призрака, подальше от школы и от нервного срыва. Туда, где стоит мёртвая яблоня, туда, где в пять лет мама читала ему сказки, туда, где колышется на ветру алая лента, испачканная её кровью. Кир не отпускает его руки. На лице – ужас, но руки не отпускает. Это даёт Мэтту сил бежать быстрее. Колючий ветер бьёт их по лицам и чуть-чуть – по самооценке, но они всё равно бегут.
– Ты простил меня, – кричит Мэтт.
– Неа, – кричит Кир. – Но ты всё равно мой друг.
Кир. Отличник Кир. Тот, кого всем ставят в пример. Дружит с изгоем. Несмотря на шутки. Несмотря на то, что хулиганы его самого за это травят. Несмотря на то, что Мэтт бросил его в беде.
Кир – ненормальный. И, кажется, не понимает себе цену. Лучшее, что Мэтт мог бы для него сделать – это отдалиться от него, не портить его жизнь своими проблемами. Но он знает, что Кир всё равно придёт к нему. И опять напомнит, что он – его друг.
И Мэтту станет очень стыдно.
У Кира рыжие волосы и веснушки. Он – это бабье лето. Принц из девчачьих снов в белой рубашке и чёрных джинсах. Не призрак, застрявший в мире живых, как Мэтт. Настоящий, живой человек. Любящий людей. Любящий себя. Любящий мир.
Ему можно доверять.
И Мэтт приводит его к мёртвому дереву, на ветвях которого повязана алая лента. Он чувствует, что время пришло. Северный ветер бьёт по лицу, рукам и животу. Вместо солнца, укатившего в преисподнюю, жизнь освещает Кир. Руки Мэтта дрожат, а уши не слышат настойчивых требований друга объяснить, «что тут за хрень происходит».
Мэтт тянется за алой лентой, а она тянется к нему.
Материнский шёпот, её сердитый взгляд, крик, полный ужаса, боль от её рук. В угол забиться, спрятаться, перестать существовать. Лишь бы мимо прошла, лишь бы больше не тронула. «Мамочка, я люблю тебя, но боюсь сильнее, чем люблю». Злые мамины сказки про двух сестёр-близняшек. Одна убила другую. Но та, на ком вина, душой чиста. Снова крик, снова боль от её ногтей, которые вонзила в кожу. Почему ей нравится причинять боль? Так и должно быть?..
«У меня – самая лучшая на свете мамочка», – заставили в садике выучить с такой вот строчкой наивный детский стишок. Заставили лгать и целовать её в щёку, потому что так надо. Потому что дети должны любить своих родителей. И неважно, что
