и его психическим складом, характером, а также доказать, что нет двух абсолютно похожих физиономий, как нет и двух полностью тождественных личностей. Эти идеи Лафатера обосновывали положение о неподражаемой индивидуальности художника-творца и интерес писателей-сентименталистов к характеру как выражению индивидуального своеобразия человека.
Именно физиогномическое учение Лафатера, в котором он опирался на собственные субъективные ощущения с последующим выведением из них неких объективных законов взаимосвязи между внешним и внутренним обликом человека, и вызвало сокрушительную пародию Клингера. Автор вывел на страницах своего романа носителя нового учения, это полубезумный молодой монах-фантазер, мечтающий прослыть новым апостолом: «… в силу своей внутренней связи с высшим существом, он был весьма лестного мнения о человеке и в минуту особого вдохновения решил подвергнуть это величайшее создание провидения, этого любимца небес, физиогномическому изучению, как будто весь мир существует только для того, чтобы можно было определить внутреннюю сущность человека по его внешности» (123).
Если персонаж, списанный с Гердера, вызывает усмешку, то инок Лафатер – гомерический хохот. Фауст и Левиафан зло издеваются над метафизическими доктринами монаха, который «ни разу еще не видел человека в его естественном состоянии» (124), но тщится претендовать на абсолютное знание человеческой индивидуальности. В доказательство правоты точки зрения своих легендарных героев Клингер вводит в ткань романа один из скандальных физиогномических просчетов Лафатера.
Среди многочисленных поклонников швейцарского богослова был некто Кристоф Кауфман, принадлежавший к «апостолам свободы», которые старались неистовостью своего поведения претворить в жизнь идеалы штюрмеров. Характеристика, данная этому авантюристу, шарлатану и юродствующему «чудотворцу», свидетельствовала о редкостной наивности и близорукости Лафатера, который не разглядел совершенно очевидной уголовной сущности своего клеврета.
Лестное истолкование внешнего облика этого проходимца, сделанное Лафатером в его знаменитой книге, в романе Клингера почти дословно воспроизводит монах, восторгаясь лицом Левиафана. Он славит князя тьмы: «Орел! Лев! Сокрушитель! Реформатор человечества! Вперед! Исцели смертных от их слепоты, надели их своей силой. Природа предназначила тебя для этого высокого жребия» (129). Слова эти дискредитировали одного из видных предшественников «Бури и натиска».
Однако в финале истории взаимоотношений инока с Левиафаном, который показался ему в своем подлинном виде, создается атмосфера комедии такого же высокого накала, как «
Лягушки» Аристофана: «… дьявол, чтобы раскрыть свою сущность, предстал перед монахом во всей отвратности своего подлинного адского облика… От испуга монах лишился рассудка, но и в безумии продолжал писать, а читатели совершенно не замечали происшедшей в нем перемены,
