прятал пальцы, –
потеплело!
А мы сидели и не суетились,
и адский пламень не мешал нисколько
ни воздухом дышать с закруткой мятной
(полок мы занимали самый верхний),
ни наслаждаться простотой беседы:
– «Поддай еще, нечистый!»
– «Может, хватит?
За "скорой" вам никто не побежит!»
– «Не видишь, человека мучит насморк?»
– «Да ну вас! Угоришь тут, к черту, с вами!»
– «Мы что-то не поймем тебя, рогатый:
об нас печешься ты, лукавец, или
боишься сам попасться черту в лапы?
Мы только что из Баренцева моря
водицы ледовитой нахлебались,
пока тонули вместе с ледоколом.
Наяривай, хромой, и не перечь!»
Тут понял наш чертяка всю нелепость
приказанной загробной процедуры:
она над нами власти не имела!
Он выбился из сил, вздувая жар,
а тут еще Прокопыч зачихал –
да так, что чуть не загасил все пекло –
и бес заплакал:
– «Что за наказанье!
Не знаю, что и делать, как мне быть:
приказ обратной силы не имеет!»
И в пекле начал снова шуровать.
Он так старался, бедный банщик наш,
что боцман крякнул и поднялся первым,
а тут и мы взялись ему на помощь,
всех лишних попросили за порог
и коллективом вымыли парную,
не мытую от сотворенья мира,
всю грязь и воду ловко удалили,
проветрив, просушили помещенье,
законопатили и дверь оббили;
когда же стало чисто и светло,
сказали черту:
– «Можешь продолжать!» –
и вышли из парилки подышать
в чистилище…
…а там уже сидели,
прошедши наши адские круги,
отбеленные грешники по лавкам.
Мы с огорчением увидели людей,
убитых смертью и попавших в ад,
которые в чистилище просторном
хлестали водку из больших стаканов
и запивали водку теплым пивом.
Мы наблюдали, как такое пойло –
сильнее пара, круче преисподней! –
бедняг варило и валило набок.
Я понимаю: после очищенья
приятно снова грязи нахлебаться –
так, чтоб понять, как много было места
в душе погибшей и убитом теле,
не чуткого до бани ни к чему.
Но разве и без этого неясно –
пока не затошнит! – что есть желудок?
К чему нужны излишества такие?
Так и они, бедняги!
Каждой клеткой
они
