«Почему никто не предвидел приближения кризиса?» Ответ, данный экономистом Университета Чикаго Робертом Лукасом, был прямым: экономическая наука не смогла оказаться полезной в 2008 году, потому что экономическая теория установила, что не может предсказывать подобные кризисы.
Как пишет Джон Кей: «Получив такой ответ, мудрый государь будет искать совета в другом месте».[1]
Так могли бы поступить и все остальные.[2]
Королевская семья Англии не впервые столкнулась с финансовым кризисом, она знакома с эволюцией экономической мысли, развитие которой такие кризисы стимулировали. Наша стандартная экономическая модель, неоклассическая, была создана в викторианской Англии в период промышленных и экономических революций, а также кризисов и жестоких социальных и экономических диспропорций, связанных с ними. Этот экономический подход возник из-за того, что классическая политическая экономия Адама Смита и Давида Рикардо потерпела неудачу в новой реальности. Неоклассическую модель отстаивал англичанин Уильям Стенли Джевонс, на себе испытавший последствия кризисов и подготовившийся к использованию новых инструментов в работе. Джевонс первым из современных экономистов ввел математику в экономический анализ и инициировал понятие «маржиналистская революция». Это огромный скачок вперед, изменивший наше представление о значении инвестиций и производительности.[3]
Тем не менее, несмотря на области, в которых подход Джевонса улучшил наше понимание проблем, экономическая модель, которую он создал, не годится для прогнозов и объяснения причин кризисов. Мы можем начать с попытки понять ограничения нынешнего стандартного экономического подхода к финансовым кризисам и тому, что с ними делать, глядя на путь, который проделал Джевонс в Англии середины XIX века.
Экономическая революция тогда была обусловлена революцией технической. Железная дорога стала деструктивной технологией. Она коснулась всех аспектов промышленности, торговли и повседневной жизни: сложная сеть, исходящая из центра самых больших городов, дотянулась до отдаленной сельской местности. Говоря словами Карла Маркса, железные дороги привели к «уничтожению пространства временем» и «преобразованию продукта в товар». Теперь судьба продукта определялась не тем, где он был произведен, а рынком, на который его транспортировала железная дорога. Она прорезала нетронутую местность, где появились набережные, туннели и виадуки, меняя пейзаж и восприятие природы. В романах, написанных в XIX веке, железнодорожное путешествие было для пассажиров событием, связанным с приключениями и неожиданными встречами.[4]
Железные дороги также стали источником повторяющихся кризисов. Тогда, как и сейчас, больше средств тратилось на мечты о новой технологии, чем на создание конкретных мест, где ее можно было бы применить. Трудно было найти более глубокую пропасть, в которой исчезали финансы, чем железные дороги. Многие из железнодорожных схем были неосмотрительными, а то и просто безумными проектами, где инвестиции часто исчезали бесследно. Сам термин «железная дорога» был в викторианской Англии тем же, что и «атомный» или «аэродинамический» после Второй мировой войны, а также «сетевой» или «виртуальный» сегодня. Когда дело касалось инвестиций, романтическая привлекательность стать участником этой технологической революции часто преобладала над соображениями прибыли. Барон Ротшильд заметил, что существуют «три главных способа потерять деньги: вино, женщины и технологии. И если первые два – более приятны, то третий – самый надежный». Капитал, инвестированный в строительство железных дорог, оказался самым верным путем в рамках третьего способа. Тех, у кого был капитал, поощряли к вложениям инженеры-проектировщики, получавшие прибыль от строительства железных дорог, им не приходилось задумываться о раздутых тратах, с которыми позже столкнулись строители. Миля железной дороги в Англии и Уэльсе стоила в пять раз больше, чем в Соединенных Штатах.[5] Приток прибылей инвесторов, полученных на стадии проектирования, позже закончился резким падением. Одной из жертв такого нисходящего цикла стал отец Джевонса, торговавший железом.
В 1848 году, в разгар этой промышленной революции с ее циклическими кризисами, великий экономист и интеллектуал Джон Стюарт Милль опубликовал свои «Принципы политической экономии», памятник долгой и богатой традициями классической политэкономии Адама Смита, Жана-Батиста Сэя, Томаса Роберта Мальтуса и Давида Рикардо. С этой публикацией экономика как наука достигла весьма респектабельного тупика, став клубом степенных джентльменов, сидящих в креслах, самодовольно погрузившись в рефлексию. Экономическая теория переживала застой в течение большей части двух последующих десятилетий. Милль писал, что «к счастью, в законах стоимости нет ничего, что нужно было бы прояснять настоящим или будущим авторам; теория этого предмета завершена».[6]
Но за эти два десятилетия, на фоне рабочих беспорядков и растущих проявлений
См. Watson (2014, 75–76), Lucas (2009) предположили, что было несправедливо назначить экономистов ответственными за финансовый кризис, тогда как их видение спроса и предложения не дало им никакого преимущества комментировать такие возможности. Он писал, что модели, ориентированные на равновесие макроэкономики, не были представлены как
Конечно, политики и регуляторы также не принесли извинений и по сути получили благодарность за то, что спасли нас всех.
Kay (2012, 87).
Ирвинг Фишер (Fisher (1892, 109)) писал:
См. Schivelbusch (2014).
Hobsbawm (1999, 87–93).
Mill (2004, 418)
