удовольствия из-за того, что его лишены другие, отказывать себе в счастье лишь потому, что кто-то другой несчастен. Я знаю, что каждую секунду, пока мы смеемся над глупыми шутками, кто-то испускает предсмертные хрипы в своей постели, что за тысячами окон прячется нужда и голодают люди, что существуют больницы, каменоломни и угольные шахты, что на фабриках, в конторах и каторжных тюрьмах напряженно трудятся бесчисленные люди, и никому из них не становится легче оттого, что кто-то другой бессмысленно мучает себя. Мне совершенно ясно, что стоит человеку представить все несчастья, которые происходят в данный момент на земле, как он лишится сна, а смех застрянет у него в горле. Правда, обычно душу потрясают и сокрушают не выдуманные, воображаемые страдания, а реальные, увиденные во плоти сочувственным взглядом. В самый разгар страстной окрыленности меня внезапно посетило близкое и почти осязаемое видение – мне представилось бледное искаженное лицо Эдит, я увидел, как она тащится по комнате на своих костылях, услышал их постукивание и скрип скрытых приспособлений, поддерживающих больные суставы; в этот момент я, не думая, не размышляя, резко рванул поводья. Я говорил себе: «Ну и кому стало легче оттого, что с увлекательного бодрящего галопа ты перешел на дурацкую тяжелую рысь?» – но это было тщетно. Неожиданный удар поразил ту часть моего сердца, которая находится по соседству с совестью; мне больше не хватало смелости наслаждаться мощью, свободой и здоровьем своего тела.
Медленной, вялой рысью мы добираемся до lisière[15], которая ведет к учебному плацу; лишь когда замок полностью исчезает из виду, я встряхиваюсь, говорю себе: «Чепуха! Прекращай эту глупую сентиментальность!»
И отдаю команду:
– Вперед! Гало-о-опом!
С этого неожиданного рывка поводьев все и началось. Он был, так сказать, первым симптомом странного отравления сопереживанием. Сперва у меня было лишь притупленное (примерно как когда, заболев, просыпаешься с тяжелой головой) ощущение того, что со мной что-то произошло или происходило. До этого момента я беззаботно жил в своем ограниченном мирке. Меня волновало только то, что казалось важным или забавным моим товарищам, моему начальству, но я никогда ни за кого не переживал, да и моим благополучием никто особо не интересовался. Еще ни разу меня ничто не потрясало. Мои семейные отношения были налажены; моя профессия, моя карьера разграничены и урегулированы, и эта беззаботность – я только сейчас это понял – сделала мое сердце бездумным. Теперь вдруг что-то случилось со мной, что-то стряслось – на первый взгляд ничего существенного, ничего, что можно было бы заметить со стороны. И все же, взглянув в глаза обиженной девушки, я познал до сих пор немыслимую глубину человеческого страдания; что-то во мне надломилось, и теперь по всему моему телу разливалось неожиданное тепло, пробуждая ту таинственную лихорадку, которая, как и болезнь для пациента, до сих пор остается для меня необъяснимой. Вначале
Опушка (фр.) (Примеч. пер.)
