и болезненными чертами. Ее губы, слегка приоткрытые, как у жаждущей, едва заметно двигаются в такт вдоху и выдоху, но даже это крошечное усилие вздымает холмики ее по-детски плоской груди; истощенное, бледное, словно обескровленное лицо, обрамленное рыжеватыми волосами, прислонено к подушке. Я осторожно подхожу поближе. Тени под глазами, синие жилки на висках, розовая полупрозрачность крыльев носа выдают, насколько тонкой и бесцветной является алебастрово-бледная кожа, защищающая ее от внешнего натиска. «Насколько чувствительным нужно быть, – думаю я про себя, – чтобы нервы так беззащитно пульсировали под поверхностью; насколько невообразимыми должны быть страдания легкого, как пушинка, эльфийского тела, которое словно создано для легкого бега, танца и парения, но при этом жесточайшим образом приковано к твердой тяжелой земле!» Бедное скованное существо – я вновь ощущаю внутри горячий источник, этот мучительно изнуряющий и в то же время дико волнующий всплеск сострадания, который обрушивается на меня каждый раз, когда я думаю о ее несчастье; мои пальцы дрожат от желания нежно погладить ее по руке, наклониться над ней и словно сорвать с ее губ улыбку, если Эдит вдруг проснется и узнает меня. Потребность в нежности, которая примешивается к состраданию каждый раз, когда я думаю о ней или смотрю на нее, подталкивает меня ближе. Только бы не нарушить этот сон, который удерживает ее от себя самой, от ее телесной реальности! Это так чудесно – испытывать душевную близость к больным, пока те спят, пока их покидают все тревожные мысли, пока они напрочь забывают о своем недуге, так что на их губы, словно бабочка на колеблющийся лист, опускается улыбка – странная, вовсе не свойственная им улыбка, которая тут же испаряется, стоит лишь им проснуться. «Какое счастье от Бога, – думаю я, – что искалеченные, изуродованные, ограбленные судьбой люди хотя бы во сне не думают о красоте или уродстве собственного тела; что сон, этот добрый обманщик, хотя бы в стране грез дает им возможность насладиться красивым и пропорциональным телом; что хотя бы в этом мире безмятежных снов страдающим удается спастись от проклятия, преследующего их в реальности». Но самое трогательное для меня – это руки, скрещенные поверх покрывала и пронизанные матовыми венами, вытянутые руки с хрупкими узкими суставами и заостренными голубоватыми ногтями – нежные, обескровленные, беспомощные руки, возможно, все еще достаточно сильные, чтобы гладить мелких животных вроде голубей и кроликов, но слишком слабые, чтобы что-то удерживать. «Как можно, – потрясенно думаю я, – защитить себя от настоящих страданий такими бессильными руками? Как можно бороться за что-то, хватать и удерживать желаемое?» И мне становится почти противно, когда я думаю о своих руках, об этих крепких, тяжелых мускулистых сильных руках, которые позволяют одним рывком поводьев усмирить самого непослушного коня. Против моей воли мой взгляд падает вниз, на ворсистое и тяжелое покрывало – слишком тяжелое для этого легкого, как птичка, существа, давящее