уверяя, что считалочка эта защитит от всякой напасти.
Тымылык давно уже сгинул в упырях. Не помогла считалочка. Да и был ли он, Тымылык? Память – штука ненадежная. Карусель кромсает ее, вымарывая, как из негодной рукописи, то строчку, то абзац, то целые страницы. После электрической встряски память лихорадочно штопает дыры, вместо разрушенных тропок прокладывает новые, путаные, ненадежные. Стохастические. Ишь, слово-то какое мудреное, откуда только берутся такие в голове? Все карусель виновата. Сам не заметишь, как чужие слова станут твоими мыслями, а чужая байка – твоим прошлым. Нельзя верить памяти, искалеченной десятками карусельных циклов и тысячью бессонных ночей.
Отдых у непокойника короткий. Триста минут – больше не положено, да и не требуется. От долгого отдыха непокойник может нечаянно уснуть, а сон для него – билет в один конец.
Прозвенел наконец колокол, отмечая на полотне дня первую зарубку: пять утра.
Загорелась тусклая лампочка под потолком. Зашуршали одеяла на соседних нарах. Сверху посыпался кашель – проснулся Вольтов. Бодро впрыгнул в валенки юный Алёшка, пропел фальшиво:
– Утро красит нежным светом!..
– Буратинушка, заткни пасть! – зло зашипели на Алёшку сверху. Тот улыбнулся широко, подмигнул Майнцу и вышел вон.
Майнц глядел ему вслед без одобрения. Одно слово – буратина. Полено нетесанное. Пришел Алёшка крайним этапом, был весел, полон раздражающего оптимизма. Состояние для буратины ненормальное. Свежий непокойник обыкновенно к окружающему миру равнодушен, двигается неловко, дергано, говорит коротко, неохотно. Будто всему учится заново.
Ничего, карусель из него дурь-то повыбьет. Подумал так Майнц – и тотчас устыдился нехорошей мысли. Карусель, жадная сука, съедает все человеческое.
– Лев Давидыч, подсоби! – позвал Вольтов. В углу медленно копошилось и хрипело то, что вчера еще было Марковским, высоким громогласным мужиком. Давно, до всего, Марковский, говорят, комэском был. Солдатиков в атаки гонял. А теперь пожалуйста: уснул – и в упыри.
Майнц с Вольтовым вдвоем вынесли Марковского в сени, там его прибрали дневальные.
Предкарусельный день – самый тяжкий, пережить его едва ли не страшнее, чем карусель открутить. График составлен так ловко, чтобы лишнего грамма электры непокойник не получал. Оттого последний день тянется как целый век. А ты попробуй протяни век в мертвой Москве.
Вдоль колонны, скрипя ржавыми сочленениями, двинулись карлы, сопровождаемые острым запахом солярки. Майнц слышал байки – карлы, мол, не полностью механические, а будто бы сидит в каждой специальный человек. Громады они, конечно, знатные, лилипут или ребенок внутри всяко поместится. Да кто ж живого человека на такую работу поставит? Живых в наше время экономят, особенно детей. Живому наверх, в город, выбраться никак невозможно.
Равнодушные металлические щупальца карлы проверили Майнца на предмет контрабанды, беспощадно открывая холоду и без того промерзшие кости. Из контрабанды у Майнца были табак, завернутый
