ыва с прошлым в петровскую эпоху, высшим сословиям понадобилось более столетия, чтобы по-настоящему узнать и полюбить отринутое великое наследие. Лишь в 1780 году писателями Василием Лёвшиным и Михаилом Чулковым, пусть и с многочисленными ошибками, был издан первый сборник русских сказок.[2]
В следующем столетии их собирание продолжили неутомимые исследователи старины: Богдан Бронницын, Михаил Макаров, Екатерина Авдеева, Михаил Максимович, Пётр Киреевский, Владимир Даль. Большинство их находок, а также сказки из архива Русского Географического общества были опубликованы Александром Афанасьевым в трёхтомнике «Русские народные сказки» (1855–1863). Это издание до сих пор считается классическим, хотя изобилует искажениями и ошибками, а его состав вызывает закономерные возражения.[3] Многие сказки были отысканы Афанасьевым едва ли не на самом дне «кромешной» жизни и представляют собой кабацкие или тюремные анекдоты, «побасенки» опустившихся людей, а вовсе не «сказки русского народа». В древнерусском и средневековом обществе употребление «бесстудных слов» было строго обусловлено мужскими обычаями военной «брани» либо женскими тайными родовыми обрядами.[4]
Запреты на «лай матерный» и «соромные сказы», отрицала лишь «голь перекатная» – спившиеся бродяги и богохульники (еретики). Насильственное разрушение вековых нравственных правил началось на «всешутейших соборах» Петра I, сопровождалось обязательными кощунствами. Неприятие в народе «царя-антихриста» было всеобщим, но никак не повлияло на власть. Новой моде способствовало широкое распространение среди русской, в первую очередь, военной знати европейских языков, в которых непристойная лексика считается есте-ственной.[5]
На отборе сказок в трёхтомник Афанасьева сказалась личность публикатора, убеждённого западника. О его взглядах говорит предисловие составителя к скандальному сборнику «Русские заветные сказки», запрещённому цензурой.[6] В нём Афанасьев ссылается на «литературы других народов», которые «представляют много подобных же заветных рассказов <…> если не в виде сказок (выделено мной – В. Б.), то в виде песен, разговоров, новелл, farces, sottises, moralites, dictons», и досадовал: «В русской литературе, правда, до сих пор есть еще целый отдел народных выражений непечатных, не для печати. В литературах других народов издавна таких преград народной речи не существует».[7] Было очевидно желание Афанасьева включить в число народных сказок сочинения иного рода, включая «солдатские байки», отмеченные крайней непристойностью.[8]Эти псевдосказки [9] не дополняли, а отрицали великий мир сказочных повествований Древней и Средневековой Руси.[10]
Основатель «педагогической антропологии» Константин Ушинский убеждал: устная словесность, «начиная песней, пословицей, сказкой <…>, всегда выражает собой степень самосознания народа, его взгляд на пороки и добродетели, выражает народную совесть».[11] Те же мысли высказывал глубокий знаток народной словесности Фёдор Буслаев: «Все нравственные идеи народа эпохи первобытной составляют его священные предания, великую родную старину, святой завет предков потомкам».[12] К выявлению этих основ призывал Евгений Трубецкой в исследовании ««Иное царство» и его искатели в русской народной сказке» (1922). Важнейшими сюжетами, которые «выражают собою непреходящие, неумирающие ценности человеческой жизни», он считал стремление «к чудесному»,[13] «мечту русского простолюдина»
О «весёлом житье», «тоску по иному царству», единство всего живого, парадоксальные образы вещего простеца или смиренного богатыря, веру в мудрость и особую власть женщины: невесты, жены, старицы.[14] По словам Трубецкого, «русские сказочные образы как-то совершенно незаметно и естественно воспринимают в себя христианский смысл»[15] и при этом сохраняют всю силу народного воображения.
Неоценимое значение русских сказок подчёркивал Иван Ильин: «Сказка будит и пленяет мечту. Она <учит> созерцать человеческую судьбу, сложность мира, отличие «правды и кривды». Национальное воспитание неполно без национальной сказки».[16] Он полагал, что «сказка есть первая, дорелигиозная философия народа, его жизненная философия, изложенная в свободных мифических образах и в художественной форме», призывал к постижению «ее вещей глубины и <…> подлинного духовного смысла».[17] Естественное восприятие сказки, вытекающее из самого существа русской культуры, продолжилось в трудах отечественных фольклористов и этнографов традиционной школы.[18]
Народная сказочная словесность – это поток захватывающих поэтических образов, глубоких и мудрых иносказаний. Понять их мешают рационализм и схематизм,
В сборнике Афанасьева названия ряда сказок даны собирателями («По колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре», «Звериное молоко», «Гусли-самогу-ды», «Соль», содержание других теряет цельность и символическую значимость («Солнце, Месяц и Ворон Воронович», «Зорька, Вечорка и Полуночка»), часть представляет собой видоизменённые былины («Сказка об Илье-Муромце, об Алёше-Поповиче, о Василии Буслаеве») и переводные легенды («Сказание об Александре Македонском»).
Байдин Валерий. Бессмертие крови // URL:https://rmvoz.ru/forums/index. php?topic=5072.0
Этот сборник бьи трижды издан в Женеве в 1870–1880 годах А. И. Герценом и революционными народниками.
При этом десятки из них А. Н. Афанасьев ранее включил в сборник «Русские детские сказки» (М., 1870), что можно обьяснить лишь извращёнными понятиями закоренелого холостяка и либерала-оппозиционера. В. Я. Пропп даёт текстам этого рода внутренне противоречивое определение «реалистические сказки» (поскольку, в тогж понимании, сказки должны были «отражать действительность»), более того, он без должных оснований утверждает, что «излюбленный <…> вид русской сказки – сказка бытовая, реалистическая по форме изложения, наполненная острым сатирическим содержанием».
Д. К. Зеленин определял тексты такого рода как «бытовые рассказы-анекдоты».
Позднейшие записи старинных сказок, искажающие их символическую образность, остались без необходимых истолкований не только в трёхтомнике Афанасьева, но и в последующих публикациях, напр.:
Там же. С. 13–16, 19–23, 24–29, 37–40.
Там же. С. 41.
Напр.:
