что, больна? – спросил я.
– Застряла в Тарханах, говорят – бездорожье. Там уже растаяло. Трудно поверить, сидя в снегу. – Он показал за окна. – Грешно, конечно, но я рад немного, что ее еще нет. Надо поразмыслить как-то о своих делах без вечных вопросов, что дальше. Я и сам не знаю, что дальше.
– Ты уже видел свою?.. – спросил он. Я кивнул.
Речь шла о той же Александрин. – О Воронцовой-Дашковой. Это была моя беда – уже несколько лет. Может, вина. – И беда, и вина одновременно. И Мишель мог не завидовать мне и быть счастлив, что сам не переживает такой страсти.
– Что? Не изменилась?..
– А какие причины у нее меняться?..
Александрин была прекрасна и мила. Необыкновенно. «Как мальчик кудрявый резва…» – так он сам написал о ней. Резва, правда, за мой счет. Ну, не только мой, но за мой тоже. И еще посмеивалась над моей ревностью. А я не мог без нее – право, не мог, хоть это и была слабость. Весь свет – мыслящая его часть, а не только сплетничающая, жалела откровенно ее мужа Ивана Илларионыча – князя Воронцова-Дашкова. Весьма знатного при дворе человека, да и во всем мире тоже – кроме ее души. Я сам жалел его и сочувствовал ему, и как бы подсоединялся к его страданию. Мы были с ним сродни, несмотря, что я сам был одним из виновников его несчастий.
– «Но ты скажи, моя Аглая – За что твой муж тебя имел?» – иронизировал надо мной Михаил стихами Пушкина. Он не хотел меня дразнить. Сочувствовал мне просто, но не умел сочувствовать – не дразня.
– Кстати, у них завтра бал! – сказал я. – Пойдешь?
– Не знаю. Может быть. А куда я денусь?
Я жалел впоследствии, что сообщил ему. Впрочем, он узнал бы сам, возможно. С бала начались все здешние его неурядицы.
– Хочешь остаться и выйти в отставку? – спросил я после паузы.
– А как ты узнал? – Он усмехнулся. – Да, наверное. Наверное, хочу…
Мишелева обычная, словно вымученная улыбка, стала на миг радостной и мечтательной. Всего на миг. Он не позволял себе больше.
– Только бабушка не согласна – вбила себе в голову, что хочет видеть меня адъютантом!
Теперь улыбка была всегдашней. Презрительной и безнадежной.
Если б кто-нибудь со стороны подслушал наш разговор, он бы, верно, удивился. Мы говорили отрывисто, ибо понимали друг друга с полуслова. Больше намекая на слова, чем их произнося… Почти назывные предложения.
– Тут надо понять, кто!.. – говорил я.
– Ну да, – подхватывал Михаил.
– Наше родство дало трещину. Нынче не играет никакой роли, – пожаловался я. Он кивнул.
– Все-таки, жаль, бабушки нет!.. – А если, Философов?
– Он уже пробовал. Безнадежно…
– Или Дубельт?
– Тоже мне родня! – усмехнулся он.
– Ну, все-таки!
Это все означало, что надо сообразить, кто, в очередной раз заступится
