не.
– Я тебе и сейчас не снюсь, глупый мальчишка.
– Что?! Значит опять? Значит, вы снова… здесь, в нашем реале? В прежнем облике?
– Ты всё ещё видишь меня прежним?
– Хотел бы… видеть вас прежним, Мик Григорьич, – смутился я, – Очень хотел…
– Ну вот. Что и требовалось доказать.
– Наверное, я что-то забыл, да?
– Конечно, забыл. За двадцать-то лет. Ну а кто я вообще, ты, надеюсь, помнишь? – усмехнулся Разметчик.
– Обижаете, Мик Григорьич.
– То-то. Разметчик – не поводырь. Ты сам скоро не сможешь быть прежним. Быстрей понимай.
Следующей ночью… А до того были утро и день. Поздним утром вдруг нагрянул участковый инспектор милиции и забрал мой паспорт.
– Для чего? – подозрительно спросил я, разглядывая инспектора. Белобрысый веснушчатый лейтенантик с неожиданно аполлоновым профилем и романтичной ямкой на подбородке. Ямка была совершенна. «Наверное, девушки влюбляются сперва в эту ямку, а потом уже в остального лейтенанта», – подумалось мне.
– Перерегистрация, – туманно ответил инспектор, оглядывая мою холостяцкую берлогу, – Через неделю вернём.
– Какая ещё перерегистрация? – упирался я, – Не слыхал ничего. И почему вы, а не паспортистка?
– Потому что так надо, – дружелюбно вздохнул лейтенант, – Вы не беспокойтесь, ни в чем к вам ни малейших претензий. Пустые формальности… можно сказать.
– Покажите ваше удостоверение.
– Ради Бога.
Я не унялся, разыскал телефон, позвонил в райотдел милиции подполковнику Мышкису, спросил, действительно ли данный лейтенант уполномочен забрать мой паспорт.
– Да, – задушевным бархатом ответил подполковник, – Будьте благоспокойны. На несколько дней. Ничего страшного. Но искренне просим вас («Силы небесные – сколь галантно милиция наша вдруг заворковала!»), постарайтесь, пожалуйста, на это время надолго не отлучаться из дома. А уж, тем более, из города. Из города вообще не надо. Нет, что вы, никоих к вам подозрений! Нет, что вы, никаких подписок о невыезде! Всё в отменном благопорядке. Но всё-таки… постарайтесь.
Недоуменно пожимая плечами – что это ещё за тайны мадридско-милицейского двора – я отдал паспорт. Зря.
…– Почему так, Мик Григорьич? Так несправедливо. Вы же знали. Вы могли тогда… воспрепятствовать. Не позволить всем обмануться.
– Ты рассуждаешь, как лентяй-обыватель. А ещё лучший мой ученик.
– Какой, к черту, лучший! Раз я уехал… Я тоже думал, что можно стать счастливым без Зги.
– Многие стали счастливыми.
– Ну ещё бы! Такие условия. Никогда никого не переселяли на таких условиях. Лучшие города, включая столицу. Прекрасные квартиры, особняки. Выгоднейшее трудоустройство. Да ещё льготы какие-то высосали из пальца. Подозрительная щедрость. Это в нашем-то Отечестве.
– Зга – не город. Зга – явление. Не для всех.
– Да. Но увезли-то всех.
– Чтоб отстранились. И слава Богу, если отстранились. Пусть живут спокойно. Пока.
– А кто не смог? Кто остался сподобным?
С Юраном мы встречаемся в четыре на Ласокском вокзале. Юран уже ждал меня на ступенях под колоннадой.
– Ты какой-то расстроенный, – заметил он.
– Все в порядке, – бодро плеснул я ладонью, – Где мы сегодня, на третьей?
– Давай на третьей.
Мы пересекаем огромный, кишащий озабоченным людом, вестибюль, спускаемся в подземный переход, ведущий к платформам. Трижды в неделю мы с Юраном играем на перроне перед поездами. Юран – солирующая скрипка, я – кларнет-аккомпанемент. Аранжировки Юрана. Инструменты тоже его. Он – профессионал, когда-то играл в филармонии в камерном оркестре. Ушел оттуда по причине каких-то внутренних интеллектуальных дрязг. Он избегал говорить об этом. Возможно – по причине своего въедливого характера. Ещё возможней – из-за элементарного пьянства. Впрочем, и сам оркестр вскоре после того благополучно скончался без зрителей и без зарплаты. Я – дилетант-любитель, выступал только в студенческой самодеятельности. Но Юран мной в общем доволен. За год он меня многому обучил, разыграл и приладил к своей игре весьма недурно, заставил понимать себя с полувзгляда и полузвука.
Даём концерты на вокзале. Нормально. Встаём на перроне в сторонке, подальше от репродуктора и от людских стремнин. Поезда приходят – уходят. Перрон захлёстывается народом – опустевает. Играем. Спокойно, негромко, себе в охотку. Какая корысть? Никакой корысти.
