изогнулась в нём стальная пружина, – Хотите и про это узнать? Хотите!? – какая-то – издалека странная боль, какое-то резкое отчаяние, прихлыв вспомненного, что-то вовсе невыразимое – чужая стихия сдула яркий покой губ, покрыла их матовым пеплом. И с лица отлетели уют, румянец, и лицо стало фарфоровой, хрупкой, нечеловечески красивой маской.
– Ну ладно-ладно, какая разница, – разрядил обстановку Сидоров, – Главное, всё обошлось. Вы живы-здоровы. Вы здесь. Мы – ваши друзья.
– Нет! – звонко сказала незнакомка.
– Нет?
– Мало. Ты мне не можешь быть другом.
– Почему? Помилуйте…
– Потому что ты любишь меня. Страшной любовью. Почти ненавистью.
Сидорова ударило многовольтовым током. Он вспомнил.
– Да, Сидоров. Да. Нет, Сидоров. Ты ошибся. Но ты счастливо ошибся. Я сама была не готова. Была?! Меня не было, Сидоров. Никогда не было. Нет… Тогда лучше не верь. Был Прогал. И было… Не спрашивай, не знай пока. Я сама не знаю. Ничего не зря в этом мире. И в том… Ты во всём виноват, из-за тебя всё – спасибо тебе. Я тоже люблю тебя. Я тоже тебя ненавижу.
– Что? – закричал он, – Что? Я пойму! Говори!
Она остановила его лёгким жестом, вернувшимся в глаза спокойным уютом, мирной улыбкой.
– Сидоров, моё имя – Та. Та!.. Та, Сидоров.
Тихонько скрипнула дверь комнаты Сидорова. Это Лидия Львовна выскользнула мяконькими испуганными шажками.
3. «Ощущай, не стесняйся»
Минула неделя. За это время они выходили из дома четырежды. Один раз, чтобы съездить в конструкторское бюро, где работал Сидоров. Та посидела на скамеечке в чахлом сквере, а Сидоров взбежал наверх, чтобы черкнуть заявление об отпуске за свой счёт, положить на стол начальнику и ринуться вниз, не дожидаясь согласия либо отказа.
Дважды – поздно вечером, чтобы прогуляться по остывающим от дневного зноя, продыхающимся от пыли и выхлопной гари улицам.
И еще раз… Сидоров опрометчиво выскочил воскресным утром в гастроном за продуктами, оставив спящую Та. Накануне прошёл дождь, и утро стряслось замечательное. Небо – высоченно, звонко-лазурно, словно не над городом, а над диким еловым бором, листва деревьев влажна, искриста, воздух свежетерпок. По лужам на тёмном асфальте прыскали солнечные зайцы.
Обходя свой дом, Сидоров подумал, что вот он видит эту умытую красоту, вдыхает её, а Та, бедняга, заперта в тесной комнате с окном в пустую высь, и только неболазурь, красивый цвет, но обидно единственный цвет, выдернутый из многоцветного мира, ей оттуда доступен.
И ещё заскребло Сидорова: вдруг в гастрономе очередина (а в воскресенье это почти верняк; а в воскресенье утром народу нечерта делать, он и попрётся в гастроном за воскресной жратвой, а и попёрся уже, небось, опередив его; а гастроном – единственный на целую ораву многоэтажек) – и ему предстоит, может быть, час, может быть, больше, топтаться одному-одинёшеньку среди беспонятных, говорливых, похожих на него инопланетян.
И она… она же тоже будет там одна, несусветно одна – кошмар! Да, смешно, но именно в этом состоял
