на свободе, с детства приученная ею выражать громко все то, что ее волнует и возмущает, заметя перемену к ней в отношении матери, как-то сразу затихла и сжалась. И веселость и детская откровенность Лики исчезли куда-то.
Видя, что мать не довольна ею и в то же время не сознавая вины в своем поступке там, на заседании общества, она, Лика, недоумевающая и опечаленная, ушла в «самое себя». Больше читала девушка, меньше выходила к гостям и в длинных письмах к тете Зине жаловалась на скуку, пустоту и холод ее великосветской жизни. Действительно, в большой комфортабельной квартире Карских от всех углов ее так и веяло тем холодом, тем ледяным светским холодком, который способен заморозить каждое чуткое, впечатлительное существо. Особенно тягостны были будничные обеды и завтраки, когда весельчак Анатолий не приезжал из своего корпуса, где заканчивал курс учения для того, чтобы выйти в офицеры в следующую осень.
Эти завтраки и обеды с поминутно прерывающеюся нитью разговора или уже слишком оживленною болтовнею гостей были тягостью для Лики. Один только Андрей Васильевич, приезжавший только к обеду из своего министерства, мало говорил и больше слушал, храня тот же непроницаемый, всегда невозмутимо спокойный вид.
С того вечера в саду Лике так и не удалось поговорить с ним и отблагодарить за выхлопотанное у матери разрешение поступить в их филантропическое общество и участвовать в концерте.
Она и сейчас уже глубоко раскаивалась в том, что упросила мать записать ее в члены общества защиты детей от жестокого обращения. Разве она, Лика, знала заранее, что ей там нечего будет делать? И что первое же ее выступление на заседании в качестве защитницы Фени так не понравилось ее матери и повлекло за собою неприятность? Да, Лика теперь же так раскаивалась, что поступила туда. Не о такой помощи бедным мечтала она с детства. Ей хотелось бы самой ездить по бедным углам чердаков и подвалов и помогать лично угнетенной детворе, так безумно нуждающейся в материальной помощи. Да, что же это наконец? Как же это? Где же проявлять можно истинное милосердие? Где то солнце, о котором говорили и синьор Виталио и тетя Зина? – с тоскою думала девушка мучительно ища выхода из того заколдованного лабиринта, в который она попала. Где же те бедные люди, нуждающиеся в хлебе и утешении? Как дойти, дотянуться до них? Между ними и мною, светской блестящей девушкой, целая стена, стена из бархата, шелка, веселой болтовни и равнодушных светских людей, сквозь строй которых ей нельзя к ним прорваться. И, чтобы увидеть их нужды, помочь им, сблизиться с ними, она должна опять-таки пройти через те же воротца филантропических учреждений, к которым она совсем не умеет применяться пока. Что же делать, однако? Не раз задавала себе вопрос девушка.
И она хандрила и томилась, и ее частые письма к тете Зине звучали все больше тоской и разочарованием. И только предстоящий концерт несколько оживлял и рассеивал Лику. Она теперь целые часы проводила у рояля, распевая свои песенки, от которых веяло ее милым коротким прошлым.
